Мужицкая обитель

"Старцы, — говорит летописец, — в несчастий короля видели особый промысел Божий, призывавший его в свою ограду, как некогда гонителя Савла[190]. Мирные кущи иноков, их убеждения, воспоминания горьких дней протекшей жизни сильно взволновали сердце Магнуса. Он сам увидел в своей судьбе перст Провидения и решился остаток дней провести в обители, в тихой пустыни. Он присоединился к православию и с именем Григория II Смека, в иночестве схимонах Григорий, умер, и монахи погребли его на своем кладбище".

Теперь его почти забыли. К могиле — ни тропы. Трава кругом густая; она заслонила даже наивную надпись на плите. Какой-то черноризец-монах сочинил вирши, вырезанные на плите. Мне о. Виталий указал на них, как на чудо поэзии.

— Тут богомолица была, она из Питера, даже плакала… горькими, горькими слезами… Так он ее, монашек-то наш, своим стишком проник. Вы запишите стишок. Стишок хороший, чувствительный. Сколь он до сердца пронимает — и сказать невозможно!

Повинуясь ему, я записал с сохранением правописания:

На сем месте тело погребено

В 1371 году земле оно предано

Магнуса шведскаго короля

Который святое крещение восприя

При крещении Григорием наречен

В Швеции он в 1336 году рожден

В 1360-м на престол был возведен

Великую силу имея и оною ополчен

Двоекратно на Россию воевал

И о прекращении войны клятву давал

Но преступив клятву паки[191] вооружился

Тогда в свирепых волнах погрузился

В Ладожском озере войско его осталось

И вооруженнаго флота знаков не оказалось

Сам он на корабельной доске носился

Три дня и три нощи Богом хранился

От потопленья был избавлен

Волнами ко брегу сего монастыря управлен

Иноками взят и в обитель внесен

Православным крещением просвещен

Потом вместо царския диадимы[192]

Облечен в монахи, удостоился схимы

Пожив три дня здесь скончался

Быв в короне и схимою увенчался.

Длинные ряды безымянных холмиков, поросших сочною травой. Кое-где покосившийся старый крест. Густые вязы и клены тихо колышутся над неведомыми могилами. Туча набежала и уронила несколько слезинок, точно и ей стало жаль этой пустынной и скудной жизни, этих бледных и ничем не оживлявшихся годов затворничества и лишений… И опять солнце сияет вовсю, опять свет его дробится внизу на струйках пролива, медленно покачивающего одинокую шкуну. когда мы устали и сели на одну из могил, я внимательно слушал, "как молятся и гудут покойники", но, увы, мне "дано не было", и я только различал в траве шорох мелкой твари, тоже пользовавшейся теплом и светом только одному монашествующему старцу противного летнего дня.

XXVIII

Железняки. — Жертва вечерняя

— Вы ведь любите дикую природу?

— Еще бы!

— Ну, так я вам сегодня покажу такие места, которые надолго останутся у вас в памяти! — предложил мне о. Пимен.

Лошадь вскоре была готова. Дорога идет чернолесьем. Дичь и глушь кругом. Птица непуганая, — сидит и с места не шелохнется при нашем приближении. Заяц выскочил из чащи на дорогу, замер было на мгновение, перевел ушами и, отойдя в сторонку, долго провожал нас, недоумевая: откуда это?

— У нас зверю снисхождение. На воле гуляет. Еще по крайним островам поганцы чухны тайком бьют его — ну, а тут он испокон века не слышал ружья. Тут у нас зверь приверженный ласковый[193]… Олень грудно[194] ходит, иногда к самой обители подойдет. Вор только олень — сена не оставляй, на рогах разнесет. Не столько он поест, сколько разнесет.

Лес добежал до пролива, а передние деревья даже вниз наклонились, точно дно высматривают, нельзя ли на ту сторону перейти вброд. Через пролив насыпной каменный мост. В одном месте его разрушило бурей. Завалили гранитом да булыжником озеро — и вся недолга. Несколько напоминает это сооружение перешеек, устроенный соловецкими иноками от своего острова к Муксальме[195]; у соловчан только мост гораздо грандиознее.

— Кто строил?

— А инок у нас есть, о. Михей. Для обители потрудился. Он же и ту часть, что разводится, сделал. Умный инок. Как Господь его вразумил, поди-ко!.. А наперед того ничего не строил.

— Вот и Железняки наши!