Мужская жизнь

— Ты это брось, девочка! — мягко, но чётко при-стопорил я её. — Не забивай голову. Это только кажется, что мужик в летах да с деньгами — находка для личной жизни. Нет... Мы к пятидесяти уже все ущербные... Нет уже той силы, чтобы что-то делить сокровенное. Так, разве что жить в достатке. Как мой сосед, который на днях застрелился... — Я прервался, вспомнил не соседа, а его благоверную, которая в открытую хотела переспать со мной, когда ещё и трёх дней не прошло, как овдовела. — Есть у мужиков такое обманное мнение: мол, есть женщины для жизни, их в жёны надо брать, а есть, мол, женщины для любви, для взрыва... Так же и женщины заблуждаются... Ты, Даша, только за деньгами не гонись. Сегодня он богат, а завтра — нищ. Или наоборот бывает... Тебе надо свою жизнь прожить. Острую, красивую. Трудную, быть может. Но с любовью, со счастьем настоящим, с болью душевной... Ты на деревяшку-то не похожа.

— Я ни в кого больше не влюблюсь. И если бы вышла за вас замуж, ни на кого бы не посмотрела! — отчеканила Даша.

— Ну, насчёт этого не зарекайся!.. А похоже, где-то ты шибко обожглась.

Лицо её вдруг стало суровым, холодным и даже несимпатичным, как у тех, кто задумал мстить...

— У меня был парень. Его в армию забрали. А он оттуда не вернулся.

Я испуганно взглянул на Дашу.

— Нет-нет. Не убили. Он там себе подругу нашёл. Из каких-то вольнонаёмных. Там и остался, в армии, контрактником... А я его ждала. Письма писала. Дома лежу на сеновале, на звёзды смотрю и ему в любви объясняюсь. А он там на другую звезду смотрел.

— Может, это и хорошо. Закалилась. Судьба привередлива. Но обижаться на неё не стоит.

Даша вздохнула, принялась складывать мои рисунки в папку, потом стала протирать полки, замкнулась.

— Даша, ты поедешь в коммуну, там будет Толик. Ты ему привези гостинцев, сладкого чего-нибудь. Он пирожные любит, мороженое. Сам он, может, будет стесняться покупать, а с тобой за компанию... Я тебе денег оставлю.

— Нет проблем, — без эмоций ответила Даша.

...Она сказала, что не хочет идти путём своей матери. И ради другой жизни способна пожертвовать и любовью, и ещё чем-то очень важным — душу продать, наверное. Я понимал Дашу. Понимал её отлично. Я сам прожил большую часть жизни под прессом: всегда не хватало денег. Всегда в голове роился страх: вдруг останешься без работы, не у дел; вдруг заболеешь — на что покупать лекарства? Как прокормить семью? Как дать образование детям? Всё — от зарплаты до зарплаты, в обрез, каждая копейка... Ах, чёрт возьми! Чтобы освободиться от этого, пойдёшь на любой компромисс, начнёшь врать, мелко мошенничать, продавать себя... Ведь Даша себя впрямую продавала мне. И сказала: «Всё по-честному!» — хотя наверняка не разлюбила того парня, которого ждала из армии.

Что-то ледяное и очень тревожное хлынуло в грудь. Ведь дочка, моя Рита, собирается замуж за какого-то великовозрастного режиссёра. Скоро я увижу дочь, всё пойму. Нет, не всё. У каждого своя правда, свой резон. Тут же позвонил Рите в Москву: на днях приеду. «Ура!» — вскрикнула она от радости.

15

Это была единственная массовая драка в нашем классе. В выпускном, восьмом. Уже перед экзаменами. Из-за истории. Вернее — из-за учителя истории Тимофея Ивановича Зыкина. В школе я не любил историю. И учителя истории. Он мне казался занудой. Хоть и не старый ещё, а такой весь правильный, идейный, какой-то Павел Корчагин, большевик... А причиной драки послужил мой спор с Саней Касаткиным, который учителю истории Зыкину во всем верил.

Эх, Саня, Саня! Он приходил в нашу школу из дальней деревни. Валял туда и обратно шесть километров пешедралом, если не было попутной машины или тракторишки, а их часто-часто не было. Маленький, нескладный; зимой ходил всегда в подшитых валенках, а по теплу — почти всегда в резиновых сапогах; сопли рукавицей вытирал, подчас размазывая их по щекам, одет был кое-как: младший в многодетной крестьянской семье, а таким неминуемо достается донашивать вещи старших братьев.

Он, Саня, никогда не вызывал у меня агрессии. Я, напротив, в душе всегда жалел его, словно бы он мне младший брат. А тут — такая ко мне ненависть.

Накануне, на последнем уроке истории в восьмом классе, как-то напутственно и пафосно Тимофей Иванович рассказывал нам про остров «Утопия» и «Город Солнца», рассказывал о светлых мечтах человечества, про коммунизм, про социальную справедливость, про стремление человека во все века к равным правам: никто ж не хочет жить в бедности, нищете, болезнях, голоде, без образования. А для этого требовалось равенство. Насильное равенство! И братство!

В братство людей я почему-то совсем не верил. Вот на школьном дворе, где мы сидели на жердях изгороди, курили, я и сказал, с юношеской дерзостью:

— Волк с овцой братом и сестрой не будут! Племена людей тоже как стадо и стая. Щебечет нам Зыкин, щебечет про коммунизм!.. На селе дорогу щебёнкой посыпать не могут! Лужи по колено. — Я сидел в промокших ботинках — грязь, слякоть кругом, после дождя по посёлку не пролезешь, а я сапог не надел: не любил я сапоги, ботинки предпочитал.