Музыка души

– Вполне возможно. Я завтра еду в Москву – мог бы с ней поговорить. Хотя лучше будет, если ты сам это сделаешь. А я замолвлю за тебя слово перед Пчельниковым – московским главою театров.

Модест благодарно улыбнулся:

– Спасибо, Петя. Что бы я без тебя делал?

***

В Москве Петр Ильич остановился у племянницы Анны, найдя ее приболевшей и сильно расстроенной тем, что никак не может забеременеть.

Встретили его с радостью, и созерцание их семейного счастья грело сердце. Аня с Колей жили душа в душу, во всем друг с другом согласные. Но… уже на следующий день Петр Ильич подумал, что хорошо, конечно, когда муж и жена составляют как бы две половины одного существа, однако это уже чересчур. За обедом, когда речь зашла о родных, Аня небрежно заявила:

– На самом деле, Юлия – настоящая фурия: так и пышет на всех своей злобой. А Саша Беннигсен – сплетница.

Петр Ильич недовольно поморщился – Аня всегда отличалась склонностью к злоязычию, и, видимо, этот недостаток уже не исправить. Но шоком для него стало то, что Коля – добродушный, любящий всех вокруг, глубоко почитавший свою мать Коля – с энтузиазмом поддержал жену в осуждении родственников.

– Да-да, Сашок – злой, мстительный и бездушный. А мамаша, в сущности, взбалмошная и несносная старуха.

Петр Ильич онемел и не нашелся, что сказать на этот поток огульных обвинений, который оба расточали наперебой. Что же Анна сотворила с мужем, как он мог так измениться? Пребывание в доме племянницы сделалось мучением. Однако и съехать он не мог. Благо накопилось немало работы: приходилось безвылазно сидеть в литографии Юргенсона за сложной и спешной корректурой Третьей сюиты. Ганс фон Бюлов собирался исполнять ее в Петербурге, и к пятому января надо было все закончить. Работа утомляла до крайности, к тому же Петр Ильич всегда ненавидел корректуры. Он сердился, негодовал и на Петра Ивановича, и на его граверов – почему за столько времени, что он был за границей, дело ничуть не продвинулось? – зато не приходилось часто общаться с Аней и Колей.

Помучившись некоторое время, он все-таки собрал волю в кулак и решился откровенно поговорить с племянницей.

– Аня, – осторожно начал он, когда Коли не было дома, – я беспокоюсь за вашу будущность и благополучие. Приятно видеть согласие между вами, но тебе не кажется, что ты меняешь Колю в худшую сторону? К чему это постоянное осуждение и порицание родных? Какие бы ни были у них пороки – и еще не факт, что они действительно существуют, а не придуманы тобой, – это семья. Что бы мы были без поддержки и любви родных? Не пытайся изменить Колю, лучше изменись сама: будь снисходительнее, прощай окружающим недостатки.

К его величайшему удовольствию и облегчению, Аня восприняла выговор благодушно, без малейшей обиды. Задумчиво кивнув, она произнесла:

– Да, ты прав – я слишком много сужу о других. Но я постараюсь стать мягче и уступчивее. Спасибо, дядя Петя.

Столь страшивший его разговор в итоге принес добрые плоды. Оставалось надеяться, что решимости Анны хватит надолго.

Утром в сочельник, просматривая почту, Петр Ильич наткнулся на телеграмму, и сразу бросилось в глаза лаконичное:

«Котек умер 23 декабря».

Это известие поразило его как громом. Иосифу было всего тридцать лет! Такой молодой, такой талантливый – многообещающий музыкант, жизнерадостный человек! Ему бы еще жить и жить… А ведь на Петра Ильича, глубоко опечаленного внезапной смертью ученика, легла тягостная обязанность уведомить несчастных родителей о потере любимейшего старшего сына, который был к тому же главной поддержкой семьи. Целых три дня он не мог решиться на нанесение им страшного удара. И если бы не работа над корректурой, на которую уходило все время, он наверняка заболел бы от переживаний.

Чем дольше жил Петр Ильич в Москве, тем больше все его помыслы устремлялись на то, чтобы устроиться где-нибудь в деревне на постоянное жительство. Кочевание страшно утомляло, хотелось во что бы то ни стало быть хоть где-нибудь у себя. За отсутствием денег на покупку дома, он решил найти хотя бы съемное жилище и опубликовал в «Полицейских ведомостях» объявление:

«Одинокий человек ищет дачу-усадьбу для найма».

***

Пушистый снег засыпал петербуржские улицы и скрипел под ногами на морозном воздухе. Тем приятнее было войти в здание Зала Благородного собрания, из темноты и холода январского вечера попав в светлое и теплое помещение. Спрятавшись от посторонних глаз, Петр Ильич из своего укромного уголка наблюдал за публикой, которой собралось немало. Красивые дамы в блестящих, но легких – совершенно не по погоде европейских – туалетах под руку с сопровождавшими их мужчинами в смокингах занимали места и оживленно переговаривались. Судя по доносившимся отрывкам фраз, публика была настроена доброжелательно.

Но вот на сцену вышел Ганс фон Бюлов, встреченный бурными аплодисментами, несколько раз поклонился и, повернувшись к оркестру, поднял палочку. Вмиг все стихло, и огромный зал замер в ожидании.