Музыка души

Саша посмотрела на него укоризненно, но не смогла сдержать улыбки и пообещала, что ему предоставят отдельный домик, где ему никто не будет мешать.

***

Вернувшись в Москву, Петр Ильич принялся за инструментовку «Бури» и снова поменял жилье – переехал на Малую Никитскую в тесную, но уютную квартиру.

Новизна Москвы по прошествии нескольких лет притупилась, жизнь стала обыденной и привычной. Участились припадки хандры. Модя с Толей писали все реже. Понятно – у них теперь своя жизнь, служба, но как не сообщить, хотя бы вкратце, чем занимаются, как дела? С мечтой об опере по «Снегурочке» пришлось расстаться – Римский-Корсаков успел быстрее, и Петр Ильич серьезно обиделся на то, что у него украли такой чудный сюжет.

«Бурю» исполняли в симфоническом собрании теплым для декабря вечером. Пока публика, переговариваясь, заполняла зал, Петр Ильич устроился на хорах в обществе нескольких учеников – присел прямо на ступеньках, ведущих в верхнее фойе. Вышел дирижер, поклонившись слушателям, погас свет, и в зале воцарилась тишина. Петр Ильич из своего убежища с напряженным беспокойством следил за игрой музыкантов и реакцией публики.

Отзвучала последняя нота, и зал взорвался бурными рукоплесканиями. Восторженные слушатели громко вызывали автора. С трудом преодолевая застенчивость, Петр Ильич сконфуженно поднялся на сцену, неловко кланяясь. От необходимости подавлять болезненную робость движения стали резкими: он сделал три шага вперед и порывисто кинул в публику быстрый поклон. При попытке улыбнуться получилась какая-то горестная гримаса. Выполнив свой долг, Петр Ильич поспешил скрыться за кулисами. Приятно было видеть, что «Буря» нравится публике, но именно этот момент он с удовольствием пропустил бы.

Месяц спустя в узком кругу – на квартире Николая Григорьевича – сыграли Второй квартет. Хозяин квартиры отсутствовал, зато был его брат, который слушал с мрачным недовольным видом, а по окончании резко заявил:

– Это совсем не квартетный стиль! Я совершенно не понимаю сочинения!

Было до невозможности обидно слышать такое от любимого учителя, но Петр Ильич ничего не ответил, сказав себе, что Антон Григорьевич никогда не признает его музыку и пора к этому привыкнуть. Зато остальные слушатели, как и исполнители, пришли в восторг и долго поздравляли автора.

С большим успехом в Петербурге сыграли Вторую симфонию. Однако Кюи остался верен себе:

«Интродукция и первое аллегро оказались слабы, ничтожность композиторства г. Чайковского в них проглядывает повсюду…»

Прочитав этот отзыв, Петр Ильич поморщился  и, скомкав, отшвырнул газету. Нападки Кюи давно перестали его задевать, лишь вызывали досаду.

Приехав в Петербург ради постановки «Опричника», он с неудовольствием и обидой обнаружил, что Направник позволил себе сделать обилие сокращений в партитуре. Но он проглотил возмущение и смолчал, чуть позже признав их справедливость.

Черновые репетиции уже прошли. Хор и солисты знали свои партии, и Петр Ильич остался доволен исполнением. И все бы прекрасно, если бы не болезнь певицы Абариновой. Другого меццо-сопрано не нашлось, и партию Басманова пришлось поручить тенору – Васильеву второму. Обладая сильным голосом, он плохо им владел. Если в ансамблях резкий звук его голоса смягчался голосами других певцов, то в сольных партиях выходило совсем скверно. Да и его внешность совершенно не подходила к изображению женственно-изнеженного царского любимца. Впрочем, роль была второстепенна, и Петр Ильич смирился с этим.

Он все больше разочаровывался в своей опере. И чем дальше шло разучивание, тем его настроение становилось мрачнее и раздражительнее. Он даже послал в Москву телеграмму, чтобы никто не приезжал на премьеру. Однако его не послушались: весь главный состав Московской консерватории во главе с Николаем Григорьевичем прибыл в начале апреля в Петербург. Петр Ильич и радовался вере друзей в него, и боялся позора и разочарования.

Дошло до того, что, когда Модест, полушутя принялся критиковать сценарий первого действия «Опричника», Петр Ильич, задетый за живое, накричал на него так, как, наверное, не кричал никогда в жизни. Модест обиделся до слез, не понимая причины его резкой выходки. Моментально остыв, Петр Ильич с таким искренним раскаянием просил прощения, что Модя сразу перестал дуться.

В качестве примирения они пошли вместе обедать в Пассаж, после чего Модест предложил пройтись до Александринского театра, чтобы посмотреть афишу. В чудесную солнечную погоду приятно было размять ноги, погулять по Невскому проспекту и по живописному Екатерининскому скверу. Даже несмотря на пронизывающий ветер с Невы.

Каково же было удивление братьев, когда оказалось, что афиша рядом с театром прикреплена вверх ногами. Они посмеялись над своей неудачей, и Модест с невероятно серьезной физиономией, но с веселыми искрами в глазах заявил:

– Вот буду я писать твою биографию и непременно упомяну этот случай: «Как сейчас помню, незабвенный брат мой…»