Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

Надев маскировочный халат… разведчик отрешается от житейской суеты, от великого и от малого. <…> Он подвязывает к поясу гранаты и нож, кладет за пазуху пистолет. Так он отказывается от всех человеческих установлений, ставит себя вне закона, полагаясь отныне только на себя. Он отдает старшине все свои документы, письма, фотографии, ордена и медали, парторгу – свой партийный или комсомольский билет. Так он отказывается от своего прошлого и будущего. <…> Он… становится духом этих пространств – духом опасным, подстерегающим, в глубине своего мозга вынашивающим одну мысль: свою задачу [Казакевич 1984: 327].

У Гроссмана в описании Треблинки сдача и уничтожение личных документов подана как один из основных шагов к дегуманизации человека в лагере смерти: «А документы летели на землю, уже никому не нужные на свете, документы живых мертвецов» [Гроссман 1985в: 162]. Параллель между процессами, представленными у двух писателей, крайне значима. Отъем личных бумаг и вынужденный отказ от воспоминаний служат мощными инструментами переформатирования и итогового разрушения человеческого существа. Уничтожение жертвы-еврея и создание советского солдата как бы служат отражениями друг друга: Гроссман и Казакевич описывают одну и туже технологию войны и смерти.

В повести Казакевича позывной отряда – «Звезда», позывной дивизии – «Земля». Выход на вражескую территорию равнозначен выходу в открытый космос, и Травкину представляется, что «здесь, на этой одинокой Звезде, они и он составляли одно целое»; других членов отряда он считает «частями своего собственного тела» [Казакевич 1984: 336]. В маскхалатах бойцы теряют всяческое чувство индивидуальной принадлежности к человеческому роду, оружие становится частью их тела, а тела объединяются в единое оружие. Эти люди, которые обитают уже не на земле, а в космосе, превращаются в искусственное коллективное человеческое существо; более того, это искусственное существо, боевой механизм, функционирует как оружие. Однако Казакевич, в отличие от других писателей, которые тоже пользовались этой метафорой, отказывается прославлять эту метаморфозу.

В стихотворении Фефера «Клятва» («Ди швуе») соответствующая риторика, напротив, раздута до космических пропорций. Стихотворение было опубликовано в 1942 году в первом выпуске советской газеты на идише «Эйникайт», органе Еврейского антифашистского комитета, а позже в том же году вышло как «Клятва» по-русски в литературном журнале «Знамя», в разделе, в котором также публиковались переводы с украинского и других языков. Назвав стихотворение «Ди швуе», Фефер отсылает к широко известному тексту С. Ан-ского, который стал гимном Бунда. Однако эти два стихотворения преследуют две совершенно противоположные цели: в «Клятве» Ан-ского воспевается приверженность еврейской общине, Фефер же демонстрирует приверженность насилию, в итоге саморазрушительному.

В «Клятве» Фефер клянется солнцем, звездами, «всем, чем может поклясться простой человек», что его ненависть и гнев не растратятся втуне, пока он не ощутит кровь на собственной плоти («их швер… майн кас вет нит ойсгейен… биз х’вел аф майн орем дос блут фунем файнт нит дерфилн»):

И если темный вихрь оторвет мне руку,
Я другой пресеку вражеское дыхание;
И если пуля раздробит мне и вторую руку,
Священная ненависть уймет боль…
И если ночь будет застить мне слепотой глаза,
Моя ненависть – моя сестра в бою, не даст мне склонить
Мою голову…
Пламя моего гнева навеки испепелит мою память.