Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

Сельвинский преображает зрелище, которое он видел в Керчи, в звуки того, что он слышит в Кандаве. Увиденные во рву трупы превращают его в очевидца, который считает своим долгом свидетельствовать о расправе. Схожий эффект достигается и в одном из первых представлений массовых убийств на экране. В повести Б. Л. Горбатова «Непокоренные», опубликованной в 1943 году и получившей Сталинскую премию в 1946-м, есть сцена устроенной немцами облавы на евреев в неком украинском городке. Главный герой, Тарас, украинец-металлург, склоняет голову перед евреем доктором Фишманом, признавая величие и самого доктора, и его великих страданий [Горбатов 1987: 18]. В рассказе Гехта «Жена подводника», опубликованном в 1963 году, описана депортация евреев из Харькова – но здесь взаимоотношения между евреями и украинцами представлены куда менее идеалистически, чем у Горбатова[175].

В 1945 году «Непокоренные» были экранизированы режиссером М. С. Донским, роль доктора Фишмана сыграл известный еврейский актер Зускин[176]. В отличие от повести, в фильме еврейская тема вынесена на первый план, персонажу Зускина отведена очень важная роль. Доктор Фишман (Зускин) появляется в первых же кадрах; то, как в городке воспринимают приход немцев, показано через его сомнения, страхи и полную изоляцию. Дальше есть сцена на рынке, где на рукаве у него – повязка со Звездой Давида. Развитие действия приостанавливается: зритель видит, как Тарас наклоняется и рассматривает повязку. Дан наплыв, еврейская звезда становится все больше. Когда на рынок приходят немцы с собаками – отлавливать евреев, доктор Фишман опять в центре действия. В фильме, в отличие от повести, массовое убийство евреев выведено на первый план. В романе всего лишь упомянуто, что «евреев расстреляли где-то за городом». Последние мысли доктора Фишмана, которого гонят на расстрел вместе с другими евреями, полностью связаны с Россией: «И был до горечи дорог ему этот русский мокрый ветер… запах русской земли… русские заплаканные крыши, и русский осенний дождь» [Горбатов 1987: 34]. В фильме русский пейзаж заменен на еврейскую музыку, которая сопровождает сцену увода. То, что в повести русифицировано, в фильме иудаизировано. Сквозь толпу цепью проходят солдаты, иногда стреляют на ходу, а когда неубитые пытаются встать, пистолетами довершают свое страшное дело. Кадры толпы чередуются с крупным планом лица Зускина. Кинематографическая метонимия превращает безымянных жертв в толпу, состоящую из Зускиных, из евреев. Более того, в фильме происходящее показано зрителям еще и глазами очевидцев массовых расправ. Сидящие в зале могут повторить вслед за Сельвинским: «Я это видел». По словам М. М. Черненко, этот фильм стал первым в мировом кинематографе, где напрямую показано уничтожение евреев [Черненко 2003: 168].

Последствия

В триптихе поэм Сельвинского еврейская история массовых смертей и история советской победы пусть и с трудом, но уживаются в одном нарративном пространстве. В произведениях Дер Нистера и Маркиша, напротив, единство повествования и личности полностью сломаны; как пишет Маркиш в «Хлебе скудном»: «Я ощущаю, будто бы в огне, ⁄ Боль желания увидеть себя в зеркале – целиком» [Markish 1943а: 8–9]. Написанная на идише повесть Дер Нистера «Видервукс» («Побеги»), опубликованная в Нью-Йорке в 1946-м, а в Москве в 1969-м, посвящена последствиям войны[177]. Один из «побегов», показанных в повести, – это ширящаяся пропасть между советским и еврейским опытом. В тексте ничего не остается от стабильности образа советского еврея в том виде, в каком он показан в рамках нарратива о советской победе. Повесть сочетает в себе аллегорию, реализм, сны и фантазии, в ней рассказано о послевоенной жизни двух ассимилированных евреев, доктора Земелмана, вдовца, единственный сын которого героически погиб на фронте в начале войны, и госпожи Заец, учительницы и вдовы, которая также потеряла единственную дочь. Дер Нистер подчеркивает: погибнуть на фронте и погибнуть по причине своего еврейства – совершенно разные вещи.

Значимость этого различия особенно отчетливо ощущает доктор Земелман. Он узнает о судьбе своего старшего брата, профессора, жившего в приграничном городе. Когда немцы приказали евреям покинуть город, брат вынужден был нести на носилках больную жену; оба не пережили дорогу. Доктор Земелман начинает видеть мертвых во сне. Ему снится, что это ему нужно нести носилки, а когда он начинает задыхаться от непривычного усилия, мертвый брат «в гневе» задает вопрос: «Он чего сопит? Тяжело ему еврейское бремя? Хочет от него избавиться?» [Der Nister 1946:46]. Эти слова подчеркивают особенность еврейского страдания, выражают еврейский гнев и упрек – и их красноречивым образом изъяли из советского издания.