С точки зрения Маркиша, как и Дер Нистера, конец войны не сгладил, а лишь сделал отчетливее разрыв между трагедией евреев и основополагающим советским нарративом о победе. В 1948 году в Москве Маркиш опубликовал монументальный двухтомный роман в стихах «Милхоме» («Война»); что примечательно, в названии он поступился традиционной советской формулировкой «Великая Отечественная война»[178]
. Н. Майзель называет поэму «величайшим литературным произведением на идише» о войне и утверждает, что она служит «блистательным опровержением» идеи тех, кто считает, что советская литература на идише полностью лишена еврейского содержания и отрезана от еврейской традиции [Mayzel 1956]. Среди персонажей «Войны» – и евреи, и неевреи; перед нами панорама Сталинграда, Москвы, Украины и Берлина. Однако, при всей широте диапазона, поэма прежде всего посвящена одной теме: мучительности трагедии евреев. Как и у Дер Нистера в «Видервукс», в «Милхоме» происходит столкновение Маркиша – советского человека и Маркиша-еврея. Поэт завершает свою поэму вопросом: приведет ли победа СССР над Германией к возрождению еврейской жизни и культуры: «Сможет ли тысячелетняя еврейская мелодия ⁄ Воспрянуть из мертвой тишины Берлина?» [Markish 1956,2:604]. В «Суде в Краснодаре» Сельвинский обвиняет христиан в том, что они не по адресу растрачивают свое сострадание; Маркиш в «Войне» обвиняет Христа. Если бы Иисус попал в гетто, он увидел бы там «множество еврейских детей, ⁄ которые святее и чище тебя, назареянин» [Markish 1956, 2: 113].Если в поэме Маркиша 1943 года «К еврейскому бойцу» («Дем йидишн шлахтман») роли советского человека и еврея пересекаются, здесь они четко разграничены. В «К еврейскому бойцу» поэт обещает герою, что его народ сделает его звеном «золотой цепи» еврейской памяти, а страна, давшая ему винтовку, наградит его золотой звездой. Первые строки выглядят так: «Я знаю: ты поцеловал винтовку в тот день, ⁄ Когда судьба твоего народа висела на волоске» [Markish 1943а: 3]. В «Войне», напротив, советская винтовка не в состоянии спасти еврейский народ. Особенно красноречива глава «Гешпрех митн шотн» («Разговор с тенью»). Майзель сравнивает ее по стилистической тонкости и прозорливости с текстами Бялика. Ее герой – боец Красной армии, еврей, носящий имя на иврите Гур-Арье (что означает «молодой лев»); он символически взаимосвязан с библейским образом Израиля. Гур-Арье почти чудом выживает в Бабьем Яру и оказывается в пустой синагоге.
Надписи на стенах синагоги так и кричат к нему, на него надвигаются тени мертвых, они требуют, чтобы он заговорил и признал, что его место – среди них:
[Markish 1956, 2: 535].
Еврей, боец Красной армии, невообразимым образом оказывается в двух местах одновременно: он одновременно и жив, и мертв – вступил в ряды погибших соплеменников, кровь его смешалась с их кровью. Кровь теперь течет не в жилах людей, а в надписях на стенах и в еврейских текстах, некоторые из которых создал сам поэт Маркиш.
В отличие от «Кандавы» Сельвинского, здесь противоречия между двумя ликами героя – бойца Красной армии и убитого еврея – примирить невозможно: