Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

Роман «За правое дело» был написан в 1943–1946 годах, опубликован в 1952-м и 1956-м и стал одним из самых читаемых романов о войне. При этом до публикации он многократно перерабатывался. Одним из препятствий к изданию стало то, что в романе слишком много персонажей-евреев, в том числе – физик Виктор Штрум[181]. В «Жизни и судьбе» Виктор «думал о том, о чем никогда не думал и о чем его заставил думать фашизм, – о своем еврействе, о том, что мать его еврейка» [Гроссман 1980: 40]. Это откровение не следует принимать на веру как выражение чувств самого автора, Гроссмана, который, безусловно, думал о своем еврействе и до войны. Например, в 1934 году он опубликовал рассказ «В городе Бердичиве», о беременной комиссарше времен Гражданской войны, которая оказывается в еврейском семействе. В конце есть сцена, где герой рассуждает о евреях: осмысляет разницу между отношением бундистов к политической борьбе и собственной пассивностью. Рассказ был переиздан отдельно в 1947 году, в конце 1960-х режиссер А. Я. Аскольдов снял по его мотивам фильм «Комиссар». Позиция Виктора Штрума, которую, опять же, совершенно не обязательно разделяет его создатель, была вполне типичной в первые годы войны.

Существует мнение, что еврейское самосознание, возникшее как следствие гитлеризма, не является подлинной и достаточной формой еврейства. Если коротко – Штрум, его создатель и другие им подобные не в достаточной степени евреи[182]. Претензии советских критиков, что в военных произведениях Гроссмана слишком много еврейского, и претензии более позднего периода, что еврейского там недостаточно, обладают странной симметрией. Вместо того чтобы отслеживать подробности этих диспутов по поводу недостаточности или избыточности маркеров еврейской идентичности, нам интереснее показать, что проистекает, в художественном и философском плане, из этого внезапного и ужасного насильственного напоминания: «Я – еврей». В случае Гроссмана результаты совершенно ошеломительны; у Эренбурга и Фефера – куда менее. «За правое дело» напрямую связано не только с прославленной «Жизнью и судьбой», но и с ключевыми произведениями советской литературы на идише, опубликованными в 1940-е годы и после. Гроссман, как и идишские писатели, создает символическое пространство, где можно осмыслить утрату.

В «За правое дело» описание отношений героя с матерью открывает внутри узких рамок традиционного соцреалистического повествования о войне альтернативное пространство скорби по уничтоженным евреям. Противопоставление традиционного и альтернативного повествования явственно прочитывается в эпизоде с радиообращением Сталина в июне 1941 года. В романе Виктор просыпается утром в Москве и слышит, что Сталин «назвал эту войну всенародной Отечественной войной» [Гроссман 1956: 152][183]. То было первое публичное выступление Сталина после нападения Германии, однако на Штрума его слова не производят почти никакого впечатления, его куда сильнее тревожит судьба матери, оставшейся на оккупированной территории. Накануне Виктору снился странный сон:

Ночью ему приснилось, что он вошел в какую-то комнату, заваленную подушками, сброшенными на пол простынями, подошел к креслу, ещё, казалось, хранившему тепло сидевшего в нём недавно человека. Комната была пустой, видимо, жильцы внезапно ушли из нее среди ночи. Он долго смотрел на полусвесившийся с кресла платок – и вдруг понял, что в этом кресле спала его мать. Сейчас оно стояло пустым, в пустой комнате [Гроссман 1956: 152].

Пустая комната полна следов присутствия человека, который оттуда только что вышел, и одновременно – чувствами того, кто припозднился на долгожданную встречу. Тема насилия приглушена, зыбка, передана через образ простыни на полу. Насилие нельзя увидеть или услышать, однако его последствия дадут о себе знать позже. В этом абзаце не делается попытки привести свидетельства очевидца депортации евреев; слово «еврей» не звучит вовсе. Вместо этого Гроссман подчеркивает мотив опоздания: придя слишком поздно, герой ощущает почти явственное присутствие того, кого уже нет. Эта повествовательная техника напоминает ту, которой пользовался Бергельсон в произведениях 1920-х годов, например, в «Гражданской войне». Тема опоздания – ключевой элемент повествования о травме; она же присутствует в произведениях Бергельсона, посвященных расправам немцев над евреями.