Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

Мать Штрума Анна Семеновна «жила до войны в зелёном, тихом городке на Украине». Она должна была приехать к сыну на подмосковную дачу, но не смогла – началась война. Последние полученные от нее Штрумом письма датированы мартом и июнем 1941 года. В июньском письме, бесцветном и сухом, мать высказывает свои страхи и решимость вынести то, что ждет их всех. Мартовское письмо звучит пророчески. Стояло необычное тепло, рано прилетели аисты. Когда внезапно ударил мороз, они собрались на ночь в парке на окраине города. Началась метель, десятки аистов погибли, «многие, полумёртвые, обезумевшие, шатаясь, выходили на шоссе, видимо, ища помощи у людей» [Гроссман 1956:148]. Вдоль дороги лежали окоченевшие тельца птиц. Трудно счесть этот небольшой эпизод чем-то иным, чем аллегорией немецких акций на оккупированной территории. Гроссман явственно связывает немецкое вторжение с исчезновением и гибелью множества евреев, хотя напрямую этого и не говорит.

Дальше на протяжении сотни страниц упоминания о матери Штрума отсутствуют, но вот Виктор получает письмо – бумага выглядит так, «словно в погребе два года пролежала» [Гроссман 1956: 245]. Штрум уже разделся, чтобы лечь, однако начинает читать:

Он узнал почерк матери, отбросил одеяло и начал одеваться, точно его из темноты позвал спокойный, внятный голос. Штрум сел за стол и перелистал письмо – это были записи, которые вела Анна Семёновна с первых дней войны до дня нависшей над ней неминуемой гибели за проволокой еврейского гетто, устроенного гитлеровцами. Это было её прощание с сыном…

Исчезло ощущение времени. Он даже не спросил себя, как эта тетрадь попала в Сталинград, через линию фронта… [Гроссман 1956: 259].

Утром Виктор смотрит на себя в зеркало, полагая, что лицо его изменилось после прочтения письма, однако этого не произошло. В «За правое дело» текст письма не приведен, он будет включен только в его запрещенное продолжение, «Жизнь и судьбу». Ш. Маркиш полагает, что цензор вымарал текст из первого романа по причине еврейской темы.

Мы процитируем лишь один абзац из этого пронзительного письма:

Говорят, что дети наше будущее, но что скажешь об этих детях? Им не стать музыкантами, сапожниками, закройщиками. И я ясно сегодня ночью представила себе, как весь этот шумный мир бородатых, озабоченных папаш, ворчливых бабушек, создательниц медовых пряников, гусиных шеек, мир свадебных обычаев, поговорок, субботних праздников уйдет навек в землю, и после войны жизнь снова зашумит, а нас не будет, мы исчезнем, как исчезли ацтеки [Гроссман 1980: 53].

Впрочем, отсутствие собственно письма и первой реакции на него Виктора не умаляет его важности в тексте «За правое дело». Гроссман не просто «стирает» страдание, как жена с мужем у Симонова стирают годы в ГУЛАГе. Отсутствующее письмо – в том виде, в каком оно появляется в «Жизни и судьбе», – это не просто вымышленный рассказ о немецкой акции, а, скорее, дневник растущей привязанности Анны Семеновны к ее собратьям-евреям. Вне зависимости от того, благодаря кому – цензору или Гроссману – появился в «За правое дело» этот пробел, автор не пытается преуменьшить его важность для развития сюжета, сгладить острые углы отсутствующего текста. Пустота остается пустотой[184]. Она лишь более выпукло обозначает проблему того, как справиться с катастрофической утратой.

Через несколько сотен страниц повествование возвращается к сцене, по ходу которой Виктор читает письмо, и автор использует стиль, который позволяет сосредоточиться на эмоциональном аспекте отклика персонажа: