Музыка из уходящего поезда. Еврейская литература в послереволюционной России

В отличие от своего запрещенного цензурой продолжения, «За правое дело» не проводит параллели между сталинской коллективизацией и террором и гитлеровской расправой над евреями. В «За правое дело» нет акцента на нацистской войне против именно евреев. Язык, который Гроссман использует для описания нацистской войны, основан на универсальных советских трюизмах: оккупанты «собирались установить на советской земле те дореволюционные, немыслимые, невообразимые порядки» [Гроссман 1956: 201]; «фашисты решили разбить советское единство расовой рознью» [Гроссман 1956: 210]. При этом более конкретное описание насилия именно над евреями мы видим не только в более раннем рассказе Гроссмана «Старый учитель» (1943), но и в других русскоязычных произведениях, в том числе в «Буре» Эренбурга и в стихотворении А. И. Недогонова «Когда ученик в “Мессершмите”», где как минимум одна из первых фаз преследования евреев немцами описана в строфе: «Мы ставили звезды на елке – ⁄ Они на еврейской спине» [Недогонов 1977: 184]. Там, где читатель ждет у Гроссмана в «За правое дело» упоминания о евреях – например, при описании ухода беженцев, его нет. Симонов же, напротив, выводит в «Живых и мертвых» еврея-фотожурналиста, которому предстоит погибнуть в первые дни боев, а также описывает бесчисленных евреев-беженцев из местечек Западной Белоруссии, в том числе стариков с бородами и пейсами и модно одетых молодых женщин [Симонов 1960: 27]. Отсутствие прямых отсылок к еврейской теме в «За правое дело» в значительной степени связано с жесткой цензурой в 1952 году, когда были убиты большинство членов Еврейского антифашистского комитета [Маркиш 1985].

Однако если читать роман только в свете соответствия одобренного советской идеологией отношения к нацистскому расизму, можно проглядеть, что Гроссман выстраивает альтернативное пространство незавершенной скорби, и не испытать животрепещущего чувства утраты. Воплощением этого чувства служит Виктор Штрум. Гроссман долго и упорно боролся за то, чтобы сохранить в романе этого персонажа. В его дневниковых записях, посвященных битве за опубликование романа, – с августа 1949-го по конец 1951-го – зафиксирован разговор с А. Т. Твардовским, редактором «Нового мира», в котором Твардовский велит убрать все главы про Штрума – иначе роман не будет напечатан. Гроссман не подчинился этому ультиматуму. Подобное отношение к Штруму – обоснованный повод для того, чтобы вчитаться в него как можно внимательнее. Альтернативное прочтение, которое я хочу предложить, строится вокруг вопроса о скорби. В дневниковой записи от августа 1949 года – как раз тогда началась битва за публикацию романа – Гроссман подробно останавливается на проблеме скорби. Он апеллирует к текстам античных авторов, которых тогда читал. В похоронной речи, которую Фукидид цитирует в своей «Пелопонесской войне», Перикл заявляет, что афиняне не скорбят. Можно с большой долей вероятности предположить, что Гроссман размышлял о параллели между отрицательным отношением к скорби в его эпоху и в эпоху древности.

Гроссман, тем не менее, хочет, чтобы читатель скорбел по погибшим евреям, и проблему скорби он выстраивает в «За правое дело» вокруг образа матери Штрума. Как пишет Нахимовски, мать Виктора и ее письма к нему служат «ключевым фактом его духовной жизни» [Nakhimovsky 1992:128]. То, как Штрум читает последнее письмо от матери – хронику ее насильственного переселения в гетто и последних дней тамошних евреев, – служит парадигмой для прочтения всего романа.

И «За правое дело», и «Жизнь и судьбу» Гроссман выстраивал, взяв за образец «Войну и мир» – то же самое проделал и Эренбург в «Буре». В центре обоих произведений Гроссмана – семья Александры Шапошниковой: ее дочери Женя, Маруся и Людмила и их мужья, любовники и дети, а также друзья семьи, в том числе, например, «старый большевик» Мостовской, врач-еврейка Софья Осиповна Левинтон и молодая женщина Тамара Березкина, которая в первые же дни войны теряет связь с мужем. Однако письма матери Штрума нарушают гладкое и последовательное движение сюжета, характерное для эпических семейных хроник реалистов XIX века и соцреалистов века XX. Линейное развитие и поступательное развитие сюжета ломаются, когда Виктор читает и перечитывает последнее письмо матери. Сами эти прочтения возникают как своего рода эпизодический синдром, сосуществующий с нормальным течением жизни.