Музыка жизни

Вновь ни ветра, ни волны и ни ливня.

Посейдон, уставши, дома остался.

А у месяца острейшие бивни,

он сегодня не шутя разгулялся.

А у месяца заточены шпоры.

Могут душу до крови ранить.

Темноты опять сомкну шторы

и оконные запру рамы.

А звезда… Звезда всё ярче искрится,

а у месяца-то ножик в кармане.

У огней окаменевшие лица

расплываются, как солнце в тумане.

Не ходи ты под окном моим тёмным,

не ходи, не пой своих песен.

Мой сверчок души давно сломлен,

этот мир ему давно тесен.

Не зови, я всё равно не услышу,

не обмолвлюсь ни единственным словом.

Вновь медведицы небесной афиша

зависает над моим кровом.

«Закладка на странице сорок пять…»

Закладка на странице сорок пять.

Пометки во втором абзаце снизу.

Блуждают сны по узкому карнизу,

как голубей воркующая рать.

Небес посеребрённая пастель

роняет отблеск звёздного ажура.

Ложится тень от крыльев абажура,

звучит в тиши пленительное «бель».

Волнует мысль раскрытого листа,

глухой восторг изматывает разум.

Да, заглушить единожды и разом

всю боль души, как призрачность виста.

Поверь

Поверь, мне больше дела нет,

как нет безудержной печали.

Я всё отдам за тихий свет,

за им очерченные дали.

«Белесая тугая пелена…»

Белесая тугая пелена —

холодных дней коварное отродье —

насыпала вдруг снега до хрена,

но тут же наступило половодье.

Уж очень неуверенно зима

вступает в подмосковные пенаты.

Морозный воздух с привкусом клима

нарочно перепутал ароматы

декабрьских стуж и мартовских ручьёв,

чтоб время повернуло восвояси,

а осень снова выпустила ша́сси,

теплом наполнив душу до краёв.

Чтоб снова пожелтелая листва

повсюду оставляла отпечатки,

чтоб клён надел багряные перчатки,

а грусть была бы искренне мертва.

Чтоб на пороге дней меня встречали,

как ветры, как дожди, как поезда,

привязанность, лишённая печали,

и сторге[6] негасимая звезда.

Чего и не было в помине…

Уж лучше горечь хризантем

и одиночество пустыни,

чем дальше тешить душу тем,

чего и не было в помине.

Чего и быть-то не могло

ни в принципе и ни в реале.

Так что же душу так влекло,

какая сторона медали?

Что так тревожило мой ум

и будоражило сознанье?

И где найти мне оправданье,

и как избавиться от дум?

Прочту акафист и псалом,

зажгу лампаду у иконы

и заглушу и боль, и стоны.

Коль верю в сказки – поделом.

«Оклад небес, судьбы опала…»

Оклад небес, судьбы опала…

Переживём, неровен час.

Пускай любовь не правит бала,

зато и не обходит нас.

И пусть даёт всего целковый

и разливает горький хмель, —

сюжет, давно уже не новый,

свою оправдывает цель

и по своим законам делит

и взлёт, и горечь, и покой.

Сентябрь листву небрежно стелет

фатально щедрою рукой.

Время лечит?

Время лечит. И я это знаю наверняка.

Но к тебе эта формула просто неприменима,

ты мгновенно срываешься из-за каждого пустяка,

как срывается дождь с небес на бредущего пилигрима.

Ты сказал: когда-то обидели, и не раз,

до сих пор не вытравить из души обиду.

Только боль и горечь твоих беспардонных фраз

привести любого смогли бы к душевному суициду.

И коль скажешь снова, что был бесконечно бит

и всему научился в жестокой моральной схватке,

ни за что не поверю – ты просто играешь гамбит

по какой-то своей беспредельно циничной раскладке.

«Как ураган и как благая весть…»

Как ураган и как благая весть —

незаурядность, мудрость, нежность, честь.

Подумалось: о, Господи, сбылось!

…Привиделось, приснилось, пронеслось.

Отозвалось, откликнулось и – в прах.

Осталось горьким ветром на губах,

следами на нетронутом песке

да счастьем, что висит на волоске,

и жаром от каминного огня, —

лишь тенью от тебя и от меня.

Нарисуй мне день

Нарисуй мне день. Пусть добром богат

будет долгий год. Пусть гудит пчела,

золотой рассвет перейдёт в закат

и сожжет обиды мои дотла.

В неоплатном буду всю жизнь долгу,

изменю судьбу, отведу свой страх.

Я сумею, думаю, что смогу

претерпеть ниспосланный небом крах.

Нарисуй жасмин, а потом левкой

и залитый солнцем заморский град.

И оставь автограф одной строкой:

«Жду, люблю, бесконечно рад».

За что мне это?

Я не хотела этих слёз

и не хотела этой боли.

Скажи, о Господи, доколе

я буду принимать всерьёз

и ветер слов, и праздность чувства?

Пора постичь игры искусство.

Доколе буду горевать

по сердца искренним порывам?

Они порой подобны взрывам

и нам не могут даровать

покой и комнатное счастье.

Зато они – души причастье.

Налей бокал. Пускай вино

притупит все воспоминанья,

блеск восхитительный признанья,

всё то, что мне не суждено,

всё то, что дорого и мило

ещё совсем недавно было

и что безудержно влечёт

наперекор души запретам.

Я вновь накладываю вето,

твердя слова наперечёт.

О Господи, за что мне это?

Ужели жизни давний счёт?

«Тополей тугой колчан за околицей…»

Тополей тугой колчан за околицей,

и колодезный журавль словно молится.

Отгорит моя душа и состарится, —

так на яркий ясный день вечер зарится.

Вереница долгих лет окаянная

всё из света в темноту, словно пьяная,

за окошком тает даль необъятная,

а любовь – как будто голь перекатная.

Коронует осень рощи безродные,

одевает в армяки новомодные.