Музыкальный инстинкт. Почему мы любим музыку

Там, где большинство современных когнитивных исследований терпит неудачу, наиболее важным является видение музыкальных эмоций как своеобразных колебаний между положительными и отрицательными эмоциональными реакциями. Очевидно, что позитив должен в значительной степени победить, поскольку музыка доставляет нам удовольствие (мы наслаждаемся музыкой, которая нам нравится!). Но я задаюсь вопросом, не является ли значительная часть этого позитивного отклика не результатом радости от удовлетворения ожиданий (окончательного), а результатом чистого удовольствия от умственного возбуждения, которое само по себе нейтрально? Другими словами, музыка производит звуковой эквивалент фейерверка, а мы наслаждаемся впечатлением. Никто, думаю, не стал бы утверждать, что фейерверком наслаждаются из-за напряженности между нашим ожиданием темноты и вспышками, ее ненадолго нарушающими. В том, как каждая искрящаяся дорожка сочетается с другими себе подобными, заключена эстетическая красота, создающая переплетенный узор и богатый контраст сияющих на фоне бархатно-черного неба красок. Если честно, я не представляю, как бы психолог мог объяснить удовольствие от всего этого (хотя фрейдисты, вероятно, увидели бы некоторую степень мимесиса). Но суть заключается в том, что удовольствие связано с динамикой, а не с предвкушением и вознаграждением за исполнившиеся ожидания. Вероятно, существует оптимальный уровень для такого рода стимуляции: если фейерверк заполнил весь небосвод, то он оказался бы слишком ошеломляющим и сбил зрителей с толку.

Такую позицию вполне убедительно доказал философ Питер Киви; он указывал, что некоторые из лучших музыкальных произведений не могут быть осмысленно описаны с точки зрения «избранных» эмоций, таких как счастье, грусть, гнев или «любовь». Подумайте, говорил он, о средневековой или ренессансной церковной музыке, о Жоскене Депре и Томасе Таллисе. Эта музыка красива и грандиозна до такой степени, что может заставить плакать, – и все же совершенно невыразительна, в отличие от произведений Моцарта, которые пробуждают те или иные эмоциональные состояния. Примечательно, что названная выше музыка, как и запутанный контрапункт Баха, редко включаются в психологическое тестирование музыкальных эмоций, – именно потому, что при их исследовании крайне сложно уловить суть передаваемой «эмоции».

Киви уверяет, что дело не в безымянности вызванных музыкой абстрактных «эстетических эмоций»: мы знаем их, это «волнение», или же «восторг», или «удивление», или «энтузиазм». Я бы уточнил, что это «волнение, которое мы испытываем, слушая музыку», – мы можем лучше понять эмоцию, когда связываем ее с причиной или объектом, мы ощущаем любовь как чувство, которое мы испытываем по отношению к любимым. Это не означает, что фундаментальное чувство связано только с музыкой, но предположительно его не очень хорошо отражают «избранные» эмоции, которые находятся в центре внимания музыкальной психологии.

Киви утверждает, что эта точка зрения отвечает на вопрос, что именно происходит, когда мы называем музыку «грустной» или «злой», не ощущая грусть или злобу в традиционном смысле этих слов.

В данном случае «грусть» – это, скорее, созерцание грусти. Киви полагает, что в действительности мы переживаем чувство музыкального волнения или радости от «грустных» коннотаций музыки; точно так же нас воодушевляет «погребальная тоска» медленного движения Седьмой симфонии Бетховена или трогает «пугающая или злая» музыка, в то время как реальный опыт страха, гнева или грусти совсем не имел бы положительной валентности. Философ Стивен Дэвис предлагает схожую точку зрения: эмоции, вызываемые музыкой, лишенные объекта или причины, к которым мы могли бы их присоединить, позволяют нам размышлять об этих состояниях, не испытывая необходимости что-либо «делать» с ними. Грусть «о чем-то» может заставить нас думать о ее причинах, но музыка предлагает только образ грусти, который не вызывает желание «исправить» положение, – потому что в действительности ничего «неправильного» не происходит.

Кто-то может возразить, что это манипулирование неохарактеризованными и несформулированными психическими состояниями, но для меня подобный подход ближе к истине, чем психологические исследования, в которых слушатели должны ставить галочки против слов «счастливый» или «грустный». В целом существует согласие в том, какая эмотивная задача стоит перед музыкальными раздражителями; нет только четкого понимания, что мы на самом деле чувствуем.

Можно также возразить, что представление Киви о развлечении или волнении звучит подозрительно близко к идее, что музыка – аудитивный чизкейк, простой массаж слухового нерва. Но такое гедонистическое качество не похоже на удовольствие от смеси сахара и масла или наслаждение теплой ванной (по крайней мере, оно вмещает много больше); в нем есть что-то от радости быть живым и общаться с другими, и можно только удивляться тому, что кто-то создает это своим творчеством.