My Joy (СИ)

Отказавшись от трёх предложений по работе в Лидсе, Доминик за неделю до отъезда обзвонил множество школ Лондона, предлагая себя в качестве рабочей единицы. Он настаивал на том, что может работать с утра до позднего вечера, если потребуется, по причине того, что ему совсем нечем занять свои будни, и такое положение дел очень устраивало работодателей. Каждый второй просил минуту ожидания и, сверившись со списком вакансий, давал дальнейшие инструкции. Таким образом Ховард обнаружил, что с начала нового учебного года он всенепременно будет занят в одной из школ; к тому же, ему давали выбор, в зависимости от места жительства, – непозволительную роскошь в современном мире.

***

Контакт с Хейли отказывался налаживаться. Доминик не спешил звонить или приезжать, а сама Хейли, должно быть, попросту не знала, куда и зачем ехать. Всё, чем она располагала, был номер телефона, но Ховард больше не брал трубку, предпочитая держать зудящий телефон либо подальше от себя, либо вовсе выключенным. Иногда его всё же одолевало желание бросить все свои немногочисленные дела и отправиться к некогда лучшей подруге, без которой не так давно не мог представить своей жизни, и справиться с этим приступом удавалось достаточно легко. Он вспоминал о том дне, когда Хейли разрушила не только чужое счастье, но и накликала на себя безразличие со стороны Доминика. Пускай и не проходило дня, чтобы он не думал о маленьком Джиме, побороть себя оказалось не так-то просто.

Доминик постепенно устраивался на новом месте. Квартира была крохотной, если сравнивать с его бывшим домом, и вполне вместительной, если браться сопоставлять её с другими жилыми помещениями. В ней было всё, что требовалось одинокому человеку, твёрдо решившему проводить дома как можно меньше времени: кухня, спальня и гостиная, – в целом, стандартный набор для комфортного проживания. Минимум оставшейся от прежних жильцов мебели обещал в будущем увлекательнейшее путешествие в ближайший магазин, где нужно было приобрести кухонный стол, пару кресел и кровать поприличней. Привычка спать даже одному в двуспальной кровати всё же делала его заложником комфорта. Обставив всё так, как того требовали приличия и темперамент, Доминик в буквальном смысле уселся и принялся ждать. Он и сам не знал, чего именно, но, вспомнив, что сегодня за день, по какой-то причине надеялся на хоть что-нибудь.

На календаре было девятое июня, и день грозился стать не столь радостным, как год назад. Вновь позволив себе погрузиться в воспоминания, Доминик старался думать только о хорошем. Обо всех ухищрениях, к которым ему и Мэттью пришлось прибегнуть, лишь бы встретиться в этот день; о тех обещаниях, что они давали друг другу до шестнадцатилетия Мэттью; об их поистине героическом терпении, разбавленном столь отъявленным нетерпением. Всё то, что тогда казалось достижением, теперь вызывало тоскливую улыбку. Преодолев вместе с Беллами множество проблем, Доминик по большей части каждую из них держал при себе, не желая ввязывать в них впечатлительного подростка. Оказывая ему услугу, Ховард и думать не мог о каком-либо поощрении за это. Мгновенно забывая обо всех проказах Беллами, он чувствовал себя хорошо. Но однажды оступившись, Доминик не получил прощения. Не получил в своё распоряжение ни единой секунды, позволившей ему дать хоть какое-нибудь объяснение произошедшему. Всё это было похоже на дурной сон, от которого хотелось поскорее проснуться.

Со стороны всё должно было выглядеть более чем ужасно. Мэттью понятия не имел об истинной причине одной единственной ночи с Хейли, так же как и о том, зачем ей понадобилась эта ночь. Вбив себе в голову одно единственное слово – «измена», его мальчик сделал всё, чтобы оградить себя от того, кто ему изменил. В чём-то, должно быть, он был прав. Каждый был прав по-своему, даже сам Доминик, руководствовавшийся только благородными помыслами и большим чувством привязанности к Хейли. Неправой оказалась только Хейли, разразив скандал на пустом месте.

Доминик покачал головой, коря себя за то, что позволил дурным воспоминаниям охватить себя. Когда дурные мысли утихли, он начал прислушиваться к словам, выпархивающим из колонок проигрывателя. Диск, который Доминик когда-то одолжил у Мэттью, вертелся на повторе третий час, и только теперь чьё-то пронзительное пение обрело смысл:

Моя радость – воздух, которым дышу,

Моя радость в Боге, в которого верю,

Ты волнуешь меня.

Моя радость – кровь в моих венах,

Моя радость – в твоём имени,

Моя радость – божественное счастье,

Моя радость – блаженство, по которому скучаю.

Я не гора, нет,

Ты волнуешь меня.

Доминик готов был поклясться в том, что он слышал эту песню множество раз, но тут же положил бы руку на сердце и признался, что в самом-то деле никогда доселе не имел чести впитывать каждое слово так, точно они были его жизнеописанием. Губы точно по наитию повторяли за пленяющим голосом, хрипло шепча только два слова:

«Моя радость»