Мы остались молодыми…

Михаил останавливается, вытаскивает ложку и наклоняется над колеёй. Черпает несколько раз, сплевывает и незлобно ругается.

– Мокрая. Пить можно, если не думать, что это лошадиный рассол. Кто-то недавно проехал, пузыри на воде, может даже наши.

Вода тепловатая, и отдает глиной. Пьем из ложек. На зубах скрипит песок, но сухость во рту пропадает. Вдруг нас начинает разбирать смех. Мы хохочем. Если нас кто услышит в темноте, подумают, что черти забавляются.

– Давай еще микстурки примем, – захлебывается смехом Журко.

На горизонте светает. Мы спешим дальше, почти бежим. Кругом бескрайние голые поля без единого кустика. Ситуация скверная.

Наконец дорога поднимается на невысокий пригорок. С него виден откос железной дороги, перед ним шоссейка. Кругом ни одной души, как будто в мире только я и Миша. Сразу за железкой начинается лес. Золотятся вершины елей, озаряемые первыми лучами восходящего солнца.

Быстро перебегаем шоссе и взбираемся на невысокую насыпь железной дороги. Правее, на опушке леса, замечаем повозки и людей.

– Ура – это наши! – ликуем мы молча. Они тоже увидели нас и машут руками.

– Но кто же тогда эти? – проносится в голове. Слева, буквально в ста метрах, толпится группа конных в пятнистых плащах. Они тоже смотрят на нас.

– Это фрицы! – негромко восклицает Миша, срывает автомат с плеча и берет на изготовку. Я проделываю то же самое.

До фашистов вдвое ближе, чем до наших. Мы, как два телеграфных столба, торчим на виду у всех. Наши разворачивают повозку с установленным на ней пулемётом. Фрицы съехались в кучу и о чём-то совещаются. Если они лавой кинутся на нас, то через десяток секунд будут здесь, тогда нам несдобровать.

Расстёгиваю ремешок на сумке с гранатами. «Если залечь за рельсами, то вряд ли поможет нам это, и с шоссейки будем проглядываться, как пальто на вешалке», – думаю я.

– Пошли по шпалам к нашим, – предлагаю Мише, – только не торопясь, пусть думают, что нам плевать на них.

Миша понимает меня с полуслова. Немцам не видно, что делается за насыпью, может быть там целый отряд партизан. Иначе, что же «эти двое» так спокойно прогуливаются.

Вдруг Миша начинает смеяться:

– Фрицы драпают аллюр три креста!

Оглядываюсь, вижу их спины и развивающиеся хвосты коней. На этот раз пронесло. Спускаемся с насыпи и бежим к своим. Встреча радостна. Теперь сам чёрт нам не страшен.

Начштаба старший лейтенант Крючков ворчит – ругаться он не умеет:

– Давно ждём Вас, стадо уже погнали лесом, а вас все нет. Заблудились, наверное, в темноте?

Миша Журко дипломатично отвечает:

– Шли прямо по компасу.

– Мы беспокоились за вас. Тут конные мадьяры вдоль дороги рыскают, – вставляет Петро Туринок.

Оказывается, это были мадьяры. Немцы, наверняка, попытались бы нас взять. В отряде даже гуляла притча: «если наших пятеро, а мадьяр пятнадцать, то можно спокойно принимать бой и разогнать их, а если наших пятеро и немцев пятеро, то это будет бой на равных».

Венгры в сорок третьем году, после битвы на Волге, были уже не теми вояками, что раньше. Многие понимали, что война фашистами проиграна, и нет смысла приносить себя в жертву нацизму. Прошлой зимой они меняли винтовку на буханку хлеба. Но сейчас немцы снова заставили их воевать.

Через пару часов пути по лесной дороге Николай Иванович дал команду на большой привал. Все сильно притомились, отмахав за ночь по грязи свыше полсотни километров.

Днёвка прошла спокойно, только посты задержали женщин и ребят, собиравших в лесу ягоды. Таково было установленное правило: если кто из жителей набредёт на место стоянки, то их оставляли до вечера и отпускали только перед своим уходом. «Бережёного Бог бережёт». Люди не обижались на нас за недоверие, они знали цену предательства. С закатом солнца тронулись в последний перегон. Трое девчат со слезами на глазах упрашивали капитана «взять их в партизаны». Это «работа» Петра Ярославцева.

Тучи за день рассеялись, вечер был удивительно тихий, не шевелилась ни одна ветка. Вперед головным дозором ехали верхом на трофейных конях Борис Салеймонов, Николай Пасько и Василий Баранов. За ними в отдалении тянулся наш обоз. Некоторые ребята шли пешком, тихо разговаривая между собой. Лес любит тишину. Другие ехали на дрогах – длинных повозках, на которых вполне могли лежать двое головами в разные стороны и не касаться ногами. Пётр Ярославцев завалился на последнюю повозку и тут же задремал. Днём он проговорил с задержанными девчатами и, понятно, не выспался.

Повозки на этот раз тянули кони, а не волы – или МУ-2, как их прозвали партизаны, по аналогии с тихоходными самолётами У-2 – поэтому мы ехали довольно быстро, как успевали пешие, и надеялись скоро быть дома в лагере.

За повозкой, где спал Пётр Ярославцев, шла наша врач Нина Рогачёва и Миша Журко. Она рассказывала, как в зимнюю стужу в январе сорок второго года переходила линию фронта с отрядом Константина Заслонова в первый раз.