Мы отрываемся от земли

Если он был солнечным, то было солнечным и пирожное, особенно еще не выбранное из ассортимента в витрине. По субботам она заходила в кафе одна. Это можно было назвать ритуалом, но слово «ритуал» отдавало скукой и популярной психологией: создавайте себе маленькие ритуалы, – и она никогда не употребляла его. Убожеством было бы создавать себе ритуал, и она не помнила, как и когда вошло у нее в привычку, чтобы по субботам непременно кафе и насколько возможно больше часов вне дома. Брала кофе и пирожное, садилась, если было место, у окна. Все это было не менее важно, чем – за минуту до и минут через десять после – идти по тротуару. Все это было одно, одно вместе с поясненной светом улицей, на время оставленной снаружи, чтобы мечтать о ней, глядя на нее сквозь стекло. Слова, обращенные к принимающему заказ, часто первые ее с вечера, звук собственного голоса, лицо и голос девушки или юноши, от которых она не ждала искренней угодливости и чья механическая певучая угодливость принималась как неизбежное зло;

первое ощущение вкуса кофе и первое затем ощущение вкуса пирожного, ощущение того, что она здесь, в этом присутствующем для нее и потому самом важном месте, которое она скоро покинет и где ничего от себя не оставит, усиленное тем, что и прямо сейчас ее нет здесь, потому что нет для людей. И знание, что впереди еще много этого дня, который будет прожит и от избытка которого словно натягивались струны внутри.

Как это было много. Придумать, куда направиться завтра, и в последний момент все переиграть. Поехать на новооткрывшуюся станцию метро и выйти оттуда в город. Смотреть. Помнить о том, что с каждым днем все ближе ответ на вопрос «Зачем?».

О том, что они звук и образ, и тут же ему написала. Вы отвечаете за слышимое, а я за видимое. А еще вы за настоящее, а я за прошлое. Потому что музыка, будь она написана триста, четыреста лет назад, живет в исполнении. А исполнение – в записи, всякий раз, когда звучит. Хотя ведь и вещь, будь ей даже более двух тысяч лет, живет, когда на нее смотрят. Впрочем, это относится не только к единице хранения, но к любой вещи, и необязательно предмету, который можно подержать в руках.

Если так, то, получается, прошлого вообще нет, написал он. Тогда оно невозможно. Ну и пусть будет невозможно – и она поставила смайлик.

Он предложил встретиться и день встречи. Она приняла предложение и предложила место – наилучшее, потому что ей не надо искать, а он легко найдет. И до дома ей близко. Так она сказала маме, объясняя, что приняла предложение из любезности, точнее, из благодарности за то, что ее считают достойным собеседником, за то, что кому-то с ней интересно. Он-то ей не особенно интересен. Она будет уставшая после работы, но, поддержала мама, надо ценить внимание и разворачиваться к людям. Дай-то Бог, может, ты понемногу начнешь общаться. Не начну, сказала она.

Вечером того дня, который он провел на книжной ярмарке, почти уже ночью, он вдруг стал вспоминать все сначала. С ее узнанного лица и до кивающих ему чуть поднятых ладоней на перроне, ее и матери. Понемногу вспоминались слова. Потом он вызвал перед глазами ее за свечным прилавком, и это оказался тот же самый, не чужой человек. В его жизнь, он сейчас осознал, давно перестали входить нечужие люди. Он только сейчас осознал, как же хочется ему общаться с нечужим человеком. С нечужим человеком, который ему никто, потому что ниоткуда. Чужими стали одноклассники, однокурсники, их с Леной общая компания. Как давно он не знакомился ни с кем так, как с нею. Были те, кого не хотелось видеть, те, кого не то чтобы не хотелось, и те, кого не то чтобы хотелось. Но те, кого хотелось бы, и так просто, ясно, сильно хотелось, их не было, наверное, с институтских лет.

Он лег с мыслью о том, что ему хотелось бы видеть и слышать ее иногда, и встал с этой мыслью.

Ожидание на морозе троллейбуса, автобуса, маршрутки унизительно бесконечно, бесконечно унизительно, исподтишка навалившимся вечером. Женщины младшего и старшего пенсионного возраста изредка сиротливо переглядываются, как немые, как мирные собаки на поводках. Тьма темнеет. Поворачиваются еле заметно для самих себя в глинобитных дубленках и пальто, заступают на проезжую часть, выглядывают и, как пост, передают густую пустоту, но и кураж выглядыванья. Наконец подъезжает, бесконечно, но виновато, и все прощено, и всем повезло, и все не словами, не взглядами – тесным теплом спин поздравляют друг друга.

Бесконечно непереключение «красного». Машинная тупость выскальзывания машин из-за поворота испытывает, карает. Пытливая же, недобрая мольба – взгляд то на них, то на светофор.

И бесконечна радость, смиренная, ватная радость прихода домой, когда нажимаешь на выключатель в прихожей, щелчок дома, щелчок света. Пальто и сапоги расстегнуты еще в лифте. В сапогах пройти на кухню и поставить чайник. Открыть форточку, потому что по-настоящему входишь в квартиру лишь одновременно с зимним воздухом.

Она привела его сюда в январе. Святки, на столе в кухне стоит картонный вертеп.