Мы отрываемся от земли

Папа профессионально никакого отношения к музыке не имел, и музыкального образования у него не было, но музыку обожал: сначала собирал пластинки «Мелодии», а потом компакт-диски, это уже на моей памяти. Любил и романтиков, и барокко, ну, двадцатый век чуть меньше, и старинную музыку, к которой, кстати, я приобщилась уже позже, сама… Потом он говорил мне, что мечтал, чтобы я играла, чтобы окончила музыкальную школу. Пианино, папой купленное, стоит у меня в комнате до сих пор. Лет в шесть мне наняли преподавательницу фортепьяно, но мы с ней, по-моему, только-только гаммы успели разучить, во всяком случае, помню это слово – «гаммы»… Я от нее убегала, пряталась, в конце концов убедила- таки, что толку не выйдет, да и родителям было меня жалко. Они оба люди мягкие – не стали неволить. Папа смирился. Зато как я теперь жалею, что не умею играть. Пожалела уже в старших классах, но папе, конечно, никогда об этом не говорила. Тогда мне вдруг захотелось учиться пению, академическому вокалу. Но надо было готовиться с вуз, я и так страшно уставала, о каких уроках вокала могла идти речь? На первом курсе уставала еще больше, меня и для учебы едва хватало. И все-таки я пела – в других. Постепенно у меня «сложился репертуар». В основе Бах, но были два особенно дорогих мне пункта. Магнификаты Якоба Преториуса, такой немецкий композитор раннего барокко; я случайно купила диск и когда услышала партию органа, а потом голос… меня просто… как будто мои ноги пригвоздили к полу, причем я не могу объяснить эффект этой музыки, но есть в ней что-то огромное. А второе – «Летние ночи» Берлиоза. Ради, в общем-то, двух песен цикла: «Пастушеской» и «На лагунах». Как их исполняет Джанет Бэйкер!.. Я артикулировала за ней – гримасничала, когда никто не видел.

Папа говорил, что если из меня вырос слушатель, если музыка мне необходима, то его жизнь уже не напрасна. На концерты мы ходили редко, но дома очень, очень много слушали вместе, а с какого-то момента я стала собирать собственную аудиотеку и слушать одна, через наушники. Сколько часов прошло за этим…

Не то чтобы я стал равнодушен к музыке. Впрочем, меня никогда не тянуло оставаться с ней наедине, как вас, так что стал ли… Но вот факт: после стольких лет каждодневной работы со звуком я перестал выделять музыку среди других звуков, я имею в виду, все труднее воспринимать ее как нечто большее, чем последовательность колебаний.

А стихи?.. Для них место осталось?

Он думал о том, что становится все невозможнее отпускать ее.

Иисус, Иисус! – звала она, стоя в ванне, уже не под душем, ночью, когда не стало отца. Она звала Его по имени, как если бы то, что Он был ей Кем-то дольше, чем она исповедовалась и причащалась, давало ей неоспоримое право вот так не взывать, а звать. Стоя в ванне и крича, она не верила до конца, что это само кричится, ошарашенная собой. Она позвала, и в последующие часы, дни, недели ей было больно и просто, больно, но не тяжело. Все было так же просто, как в ванне, – имя дважды подряд.

То, что когда-то отнесло ее к Нему и стало отношением, все еще оставалось загадкой, которую она берегла от собственного и от чужого штурма. Каждый раз, увидев изображение Христа, в первую секунду она опускала взгляд, словно наткнулась на кого-то, о ком, оказывается, она постоянно помнит, не сознавая этого и вдруг открыв. А потом поднимала и заставляла себя смотреть, упрямо и смущенно.

Евангелие, перечитываемое Рождественским и Великим постами, всегда оставляло ее неудовлетворенной, будто ей показали лишь половину. Ей казалось, она любит Иисуса помимо Его слов, помимо того, что уже о Нем знает. Что она еще только ждет Его.

Порой ей казалось, что нежность к Нему, которую она не осмеливалась отождествлять с заповеданной любовью, самая большая нежность, на какую она способна. Порой ей казалось отчетливо, что, при всей подлинности других любовей, эта единственная. Но, как бы суха ни была отчетливость, она не задерживалась на ней, не доверяла ей, чтобы не прельститься.

Он поставил в эфир запись «На лагунах» с Бэйкер – хитростью, сославшись редакторше на плохое качество записи, которую надо было пустить.

В воскресенье она любила поехать на другой край Москвы. Ей была нужна глухота воскресного дня. Если бы она надеялась, что ее поймут, она бы сказала кому-нибудь: так называемую старую Москву заболтали, зализали, выговорили дух вон, стерли и истончили, и та стала как ветхая, облысевшая болонка с невыносимо хрупкими ножками, с хрящами там, где до слома была кость: теряется в подушках, попискивает, боязно до нее дотронуться.