Мы отрываемся от земли

Она любила жилые районы ближе к окраинам. Рощи, расступившиеся впустить дома, поляны, взявшие свое у дворов. Детские площадки, гаражи, трансформаторная будка, которая, конечно, не будка, а – выбеленная – огромная русская печь?.. Бесконечная ограда школы, заросли кустов и даль с ныряющей вверх-вниз асфальтированной тропой, мреющие проходы между домами. Иногда – потекшие ступени на пригорке, перила, зеленым крашенный бордюр. Иногда – намек на яблоневый сад, иногда – ничего, скамейка. Иногда вагончик-киоск, давно почивший во сне. Там была жизнь, неназванная. Иногда вечность, кроткая, никому не дорогая. Не слышимая, как перебирающий своими листьями гул воскресенья.

Она называла это вечным возвращением, понимая, что употребляет термин неверно, неточно, что на самом деле у Ницше как-то по-другому.

Там ее будто кто-то ждал, но мог ждать долго. Вдруг угол дома, блик припаркованной машины и вопль стрижа, вдруг пятиэтажный дом замирал вместе с улицей. Не только минута могла остановиться в неисчерпаемости, не только время, но и место. А вернее, кадр, самое главное становилось пятиэтажным домом, мир со всей его единственностью входил во взгляд. Тесно к этой чьей-то жизни, она была словно внутри себя. Она бы не смогла разложить на составляющие. Не смогла бы показать пальцем.

Позже у Делеза она прочла про «тело без органов». Пластика пространства без подробностей. Все без ничего, чувствование без того, что чувствуется. Молчание без того, что молчит. Обещание без того, что обещано.

Беленая трансформаторная будка в глубине как античная гробница.

Ярко-синие двери кирпичного гаража.

Свет был ее сокровищем. Ради него она выходила из дому, когда могла не выходить, ради него шла туда, куда шла. Он давал полноту всему. Он восполнял объем и просто восполнял: так что ничего уже было не нужно для того, чтобы все было. Просторный апрель с пыльно-светлыми стволами. Порой, начиная движение по маршруту, она боялась, что сердце не выдержит. Это огромно, говорила она себе, глядя. То, на что глядела и что видела, но не могла рассказать.

Стоя на литургии в солнечный день, она взглядывала, нарушая свой же запрет, туда, где от вдавленного глубоко с толстую, XVIII века стену окна, от его косой решетки распластывается свет. Раму наполняет сияющий трепет улицы. И она чувствовала, что рвется туда, наружу, желая одновременно и оставаться внутри.

Однако она чувствовала, бывало, чаще на всенощной, чем на литургии, что она тут, где и надо ей быть, что здесь – ее место.

Ей так хотелось, чтобы Он вмещал все: бессмысленное, человеческое, каждый миг умирающее, уносимое, жалкое, хрупкое, никчемное. Освещенная светом кирпичная стена была вечной. Так же как освещенный светом тротуар с голубями. Так же как тонкие мартовские стволы, светом скопированные на прошлогоднюю траву склона, отражения собственных теней. Деревья цвета перезимовавшей земли и земля цвета зеленоватой коры. Но видишь их и не их. Так же как идущие люди, идущие, срезающие путь от метро, вереницей, по клочку покатой земли, под деревьями. Свет показывал Рай. Ей не хотелось верить, что мир малых событий, мир мгновений враждебен Христу, потому что – не Он. Бессловесную красоту приходящего, преходящего, но не тленного. Ей хотелось, чтобы святого. Однажды, закрыв глаза, она увидела серебристый блеск. Это был блеск рыбьей чешуи на солнце. Чудесного улова апостолов тогда, когда Христос велел им снова закинуть сети. Слепящий блеск чешуи и не видимых ею улыбок, счастливого смеха.

Она кляла себя за то, что аскезе все в ней противится, что всякое принуждение режет ее по живому именно тем мечом.

Ей хотелось бы ощущать Его как-то иначе, но она ощущала Его как жгучее призывающее «надо». Ее неофитским «вопросом к Богу» был не хрестоматийный как же Он допускает (цунами, экономическое расслоение, детский рак). Нет, ее неофитским вопросом был вопрос, как возможно отвергнуться и отречься. Отвергнуться себя, отречься от мира, от не необходимого для спасения. Отвергнуться себя и значило отречься от мира: то, что она видела, и было ею, а она была тем, что видела. Для спасения совсем не необходимым.

Не любить ни мира, ни того, что в мире. Но мир, она знала, состоит не только из плоти. Свет, ранней весной убегающий, всегда на несколько шагов впереди. Трамваи, выезжающие с разворотного кольца. Ей казалось, что красота некоторых этого мира составляющих не плотская, а духовная, но видимая во плоти.

Ради чего в ней Христос принял смерть? Ради той ее, в которой живет нежность к миру и мир, молящий о нежности. Искупил ли Он тогда все это? Освятил ли Он и неглавное?

Продать все, все неглавное ради главного. Сделать свою жизнь не своей, лишить себя жизни, отдать ее другим без остатка. Чем она дорожила настолько, что не могла поступиться? Явно чем-то ничтожным. Ей дано так много, давно пора отдавать другим.