Мы умели верить

– Бывшим партнером. В декабре. То есть я не могу быть полностью уверен до марта, да? Мне показаться еще в марте?

– Конечно. Я обычно даю три месяца, но давайте назначим на март. И я должен вам напомнить предохраняться до тех пор во всех ситуациях, даже со здоровым моногамным партнером. Но… вероятность возникновения антител на таком позднем сроке мала. На вашем месте я бы расслабился. Празднуйте, окей? Ответственно.

– И вы уверены? То есть ваша система кодировки и все такое.

– Я уверен. Слушайте, я все же думаю, вам стоит заглянуть на консультацию. Я знаю по себе, как давит чувство вины при отрицательном анализе.

– Я подумаю об этом.

Что он чувствовал? Повесив трубку, он продолжал держать ее, словно телефон мог напитать его правильным состоянием. Он испытывал эйфорию – это несомненно – и здравое ощущение, что увернулся, в который раз, от пули, продолжавшей поражать его друзей – но в какой пропорции были эти чувства? В основном его захлестывал чистый адреналин.

В холл вошли два студента с футлярами для скрипок. Йель стрельнул у одного из них монету и позвонил Фионе. Ее не было дома, но включился автоответчик.

– Просто звоню сказать, что я в таком отрицательном настроении. Чувствую тут себя очень, очень отрицательно, – она услышит его усмешку. – Просто купаюсь в отрицательности. Подумал, ты захочешь знать.

Вернувшись в кабинет, он увидел, как Роман налег всем корпусом на тройной дырокол.

– Давай включим музыку, – сказал Йель.

В магнитофоне стояла с прошлого раза его кассета «New Order». Он сел за стол, отстукивая ритм шариковой ручкой. Роман уставился на него с выражением неподдельной тревоги, но затем, когда вступил хор, он начал подпевать, постукивая по столу точно по барабану. Когда же хор вступил третий раз, они запели вместе.

Йель задержался на работе допоздна, чтобы не сидеть с Джулианом. Он не мог бы вынести этого, не мог бы смотреть ему в глаза, зная, что Джулиан болен, а сам он здоров. Хотя раньше он был в такой ситуации – с Нико, с Терренсом – и не особенно переживал. Но это было другое.

Сойдя с поезда тем вечером, он не сразу направился домой, а прошелся по Хаббард-стрит, где находилась пара голубых баров и купальня без вывески. Он не собирался заходить в купальню и не был уверен насчет баров – ему хотелось просто пройтись мимо. Сознавая, что в городе столько разных групп друзей, в разных его частях, переживающих свои кризисы и приключения, и искупления. Просто пройтись по улице, сознавая себя здоровым. Он постоял через улицу от «Оазиса», глядя, как люди заходят туда и выходят. Как приятно было смотреть на незнакомцев. Как чудесно не знать, кто из них умирает.

Из-за угла Ласаль-стрит показалась группа ребят, шумевшая и гудевшая в полный рост, и на миг Йелю захотелось присоединиться к ним, влиться и пойти за ними – и вдруг он увидел, что впереди всех идет Чарли. Чарли, никогда обычно не бывавший в этих местах. Широко размахивая руками, дискутируя. В футболке «ФРЭНКИ СКАЗАЛ РАССЛАПЬСЯ», в пиджаке нараспашку. Йель стоял на месте, как еще один фонарный столб на улице, почти не дыша.

Когда группа повернула к двери бара, Йель увидел, как кто-то из них – он его не узнал, во всяком случае, с такого расстояния – прошептал Чарли в ухо, а потом обернулся и взглянул прямо на Йеля. Но Чарли не повернулся.

Йель довольно долго не мог сдвинуться с места. Эмоции, которые он испытал бы, случись это днем раньше, сглаживались тем обстоятельством, что он теперь знал, что не болен. И его настигло понимание того, что он переживет Чарли, что это он будет оглядываться назад через пятьдесят лет, рассказывая кому-нибудь о нем, как Нора рассказывала ему о Ранко. Несомненно, с меньшим придыханием. Он не мог представить, что будет думать о Чарли как о великой потерянной любви своей жизни. Ему хотелось стать невидимкой и войти за ним в бар, чтобы посмотреть, будет ли он накачиваться пивом. Но он пошел домой, навстречу ветру, и, когда вошел в подъезд, его кожа задубела.

Всю субботу Йель чувствовал себя неловко рядом с Джулианом, находя предлоги выходить на улицу. Он поймал себя на мысли, что ощущает себя помилованным – и кем в таком случае становился Джулиан? Избранником? Тогда он принялся грызть себя, и Джулиан спросил его, что не так, а Йель сказал, что ничего. И понял, как тупо это звучит, когда на самом деле все было не так – просто не настолько, как могло бы.

Йель проснулся, когда еще не рассвело, и услышал какую-то возню, словно кто-то грабил квартиру, но это просто Джулиан засовывал вещи в рюкзак. Йель встал в дверях и смотрел в свете лампы на Джулиана, согнувшегося, с белой полоской кожи над хаки. На кровати стоял Роско и мял лапами одеяло.

– Во сколько твой рейс? – спросил Йель.

И Джулиан уронил рюкзак на пол, вверх дном.

– Бля, бля, бля, – сказал он.

Йель поднял пузырек глазных капель, подкатившийся к его ногам, и сгреб несколько рубашек и носков.

– Эй, сделай глубокий вдох, окей?

Джулиан сидел на полу, с рюкзаком между ног.

– Ты не опаздываешь на рейс. Сколько времени?

– Мне просто нужно выметаться отсюда.