Мы умели верить

Они зарулили в отель – к счастью, их никто не остановил – и Йель заскочил за стойку в холле и юркнул в одиночный туалет с изысканной отделкой, а Фиона осталась сторожить у двери. Он крикнул ей, что она может идти, а она сказала ему не глупить. Она выбежала на улицу, нашла аптеку и вернулась с таблетками и электролитным напитком, хотя Йелю уже полегчало. Но он решил подождать для верности и просидел еще пятнадцать, двадцать минут, ожидая увидеть при выходе толпу изумленных зрителей. Но не увидел никого, кроме Фионы, сидевшей у стены по-турецки, и быстро закрыл за собой дверь.

– Это будет мое оружие, если меня арестуют, – сказал он. – Я могу просто насрать в штаны. Буду как скунс или осьминог.

– Помнишь комикс Нико, – сказала Фиона, – о Крутом Тодде, который обосрался на свидании?

Йель помнил. Комикс кончался тем, что Тодд несся домой, оставив парня его мечты недоумевать на тротуаре, что он сделал не так.

Фиона сидела с ним на диванчике в холле. Он хотел вернуться к протестующим, но не так быстро. Нужно было выждать несколько минут для уверенности.

Фиона так улыбалась, словно собиралась преподнести ему подарок.

– Ты знаешь, – сказала она, – ты ему тоже нравишься.

– Кому?

Но он уже понял, или надеялся, что понял. У него был озноб и слабость, но внезапно кровь прилила к его лицу, вернув к жизни.

– Он сказал Нико. А Нико сказал мне.

– О. Так это было сто лет назад.

– Ну да. Но у людей такие вещи не проходят. И я говорила с ним после того, как ты порвал с Чарли. Я сказала, ему надо сделать шаг.

Она продолжала говорить слишком громко. Она не последовала его знакам перейти на шепот, хотя в холле почти никого не было, а семья у стойки была занята своими делами.

– И он его не сделал.

– Просто он не признает моногамию, а он знает, что тебе это важно.

– Господи. То есть я уже не верю в моногамию. Собственно, из-за нее я и заразился.

Фиона наклонила голову.

– По-моему, как раз наоборот.

– Не совсем.

Он был зол, возбужден и смущен. И ничто из этого не шло на пользу его желудку. Ему хотелось поскорее отсюда выбраться, но он не представлял, как справится с этим.

Когда же он наконец решил, что готов, и они медленно встали, его охватило то, что он поначалу принял за déjà vu, но нет – это было реальное воспоминание: как он выходит из туалета у Ричарда и спускается по лестнице, а там никого. Что, если это снова случится? Что, если они выйдут, а там будет обычный день в обычном городе, а демонстранты растворились в пустоте?

– Идем прямо к муниципалитету, – сказала Фиона, – и будем ждать всех у Снупи.

– У чего?

– Снупи в блендере. Этой статуи.

Он не сразу догадался.

– Боже мой, Фиона, это же Жан Дюбюффе.

Абстракция, белая, с черными линиями. Скульптура, на которую хотелось взобраться.

– Я не единственная, кто так ее называет, и не все люди искусствоведы.

Ему понравилась идея забраться внутрь и смотреть на демонстрацию и на Эшера изнутри скульптурной раковины.

Они всех опередили, кроме нескольких организаторов, бродивших с табличками и мегафонами на поясе. Йель с Фионой узнали у одного из них, что перед AMA арестовали нескольких человек, преградивших вход в здание.

– Теперь выпустили конников, – сказал он.

Они уселись на асфальт, прислонившись к Дюбюффе.

– Это называется «Монумент со стоящим зверем», – сказал Йель. – Учись, пока я жив.

– Нет уж, нетушки. Никогда. Эй, ты поведешь меня на открытие выставки Норы, так ведь?

– Может, ты придешь со своим профессором социологии!

– Йель, там будут мои родители.

– Замечательно, – сказал он. – Тебе определенно стоит показаться с геем, больным СПИДом. Я знаю, твой папа это обожает.

В феврале – еще почти десять месяцев ждать – собрание Норы наконец, наконец-то, будет выставлено в галерее Бригга. После бесконечных переносов и проволочек. Билл наломал дров, пообещав под залог картины Фудзиты японскому музею Охары, раньше, чем их сможет выставить галерея Бригга. Йель все еще получал рассылку от галереи и с тревогой отметил, что в анонсе выставки указаны все художники, кроме Ранко Новака. Даже Сергей Муханкин. Он позвонил в галерею и, назвавшись сотрудником «Во весь голос» (почему бы нет?), спросил женщину, взявшую трубку, будут ли выставляться работы художника по фамилии Новак.

«Не вижу такого», – услышал он в ответ.

И Йель закинул голову, задрав подбородок и кадык к самому потолку, и сидел так, пока не заболела шея.