Мы умели верить

У него заболело ребро, хотя он не поворачивался, не наклонялся. Они снова оказались перед их с Чарли домом, там, где его сердце разбилось четыре года назад, так что это место отлично подходило для подобной сцены. У него защипало щеки. Не глаза, а щеки – так странно. Эшер остановился и посмотрел на него.

– Есть дела, которые я могу решать на национальном уровне оттуда, с ACT UP, дела, которые дадут больший эффект, чем я смогу добиться из Чикаго.

– Ну да, кому нужен Чикаго.

– Йель.

– Нет, извини. Это хорошо. Это правда хорошее дело.

– Слушай, я был типа рожден для борьбы. Рожден для гнева. Я ненавидел отца, ненавидел мир, я дерусь с людьми на улицах, так? И я оглядываюсь и вижу в этом смысл, потому что, может, я родился для этого. Может, я говорю как проповедник или типа того, но я чувствую, что я здесь не просто так.

Йель, глядя куда угодно, кроме Эшера, кивнул.

– Знаешь, что однажды Чарли сказал о тебе? Он сказал, если бы у нас тебя не было, нам пришлось бы тебя выдумать.

Эшер рассмеялся.

– Что ж, я у вас есть. И у тебя. И я буду, просто…

– Да, нормально.

Они пошли дальше. Он мог бы попросить его остаться. Мог бы снова его поцеловать и сказать, мол, сделает что угодно, если Эшер просто останется в Чикаго. Но это не сработает. Эшер мог ответить на поцелуй, но нечего было и думать, чтобы он предпочел любовь – недолговечную, хрупкую, подточенную болезнью – борьбе. (Да и кому он морочил голову? Это была не любовь. Это было влечение. Это было семя, которое могло бы прорасти, будь у него почва получше, солнца побольше.) Как ни посмотри, Эшер был прав. Ему не стоило оставаться здесь только затем, чтобы сделать Йеля счастливым на год, на три, пока они оба не станут слишком больными, чтобы можно было говорить о счастье. Ему нужно быть в Нью-Йорке, колотить в двери и создавать новости. В каком-то смысле Йель уже выразил свою просьбу на демонстрации; и получил ответ.

А вот был тот дом, который приметил Йель тысячу лет назад, захотев сделать своим этот кусочек города.

– Постой секунду, – сказал Йель.

– Что?

Он повернулся к дому, закрыл глаза и положил руку на закатанный рукав Эшера. Он хотел понежиться в этом ощущении пять секунд, в будущем, которое могло быть у него, если бы не все это. Он бы, конечно, порвал с Чарли, и Чарли валялся бы обдолбанный в какой-нибудь дыре, а Йель жил бы в этом доме с Эшером. Он был уверен в этом. Эшер жарил бы мясо на гриле на заднем дворе. К ним на ужин приезжали бы Фиона, Нико и Терренс. Джулиан зависал бы на крыльце с выпивкой, только с репетиции.

– Ты окей? – сказал Эшер.

Йель открыл глаза и кивнул.

Они прошли на восток почти до самой гавани, а потом двинулись по тропе через парк.

Они поговорили о Ричарде, у которого намечалась авторская выставка летом в галерее в самом центре города.

– Кто бы мог подумать, что у Ричарда будет настоящая выставка? – сказал Эшер. – Я всегда думал, для него это лишь предлог встречаться с моделями.

Они поговорили о том, где Эшер будет жить в Нью-Йорке (Челси), когда он улетит (через две недели) и часто ли будет наведываться в Чикаго (периодически, в основном по работе).

Поговорили о ребре Йеля, о дурацкой баночке имодиума, сломавшей его, о том, что ему все равно и он бы повторил все это.

Йель рассказал, что Билл выбросил из собрания двоюродной бабушки Нико самого важного художника, которого она любила всю свою жизнь.

– В этом был весь смысл, – сказал Йель. – Смысл всего.

Эшер сказал, что ему придется отказаться от доверенности Йеля.

– Тебе нужен кто-то, кто сможет сразу подъехать в больницу. Если я буду в Нью-Йорке, я не смогу принимать за тебя решения. Тебе надо попросить Фиону. Я подготовлю бумаги.

Йель мог бы возразить, что доехать из Мэдисона не быстрее, чем прилететь из Нью-Йорка, и что ему невыносимо вешать это на Фиону, но Эшер был прав. К тому же больше никого не осталось, кому бы он доверял настолько.

– К тому времени, как ты заболеешь, она окончит колледж. У тебя еще уйма времени.

– Знаешь, я раньше переживал, что Рейган нажмет кнопку, – сказал Йель. – И об астероидах, обо всем таком. А потом меня осенило. Если уж выбирать когда, за все время человеческой истории, жить, то уж лучше в самом конце? Тогда ничего не пропустишь. Умрешь в 1920-м, пропустишь рок-н-ролл. Умрешь в 1600-м, пропустишь Моцарта. Так? То есть ужасы тоже накапливаются, но никто не хочет умирать до конца истории. И я на самом деле верил, что мы будем последним поколением. Типа, если я в принципе заморачивался на эту тему, если беспокоился о смерти, я думал о нас всех, обо всей планете. А теперь типа нет, это только ты, Йель. Ты – тот, кто все пропустит. Даже не конец света – типа будем надеяться, что мир продержится еще миллиард лет, да? – но просто всякие обычные вещи.

Эшер не ответил, но взял правую руку Йеля в свою левую и переплел их пальцы. Они пошли дальше, а сердце Йеля билось о потрепанную грудную клетку, точно пинбольный шарик в игровом автомате.