Мы умели верить

У Фионы возникло то же чувство, что и на том мосту, словно сам Париж (или его озорные призраки) обращался к ней. Но дело было совсем в другом; просто этот город не стеснялся говорить о любви, признавать ее вездесущность и хаотичность. Фиона задумалась, что случилось бы с Чикаго, если бы там устроили что-то подобное? Если бы мост Кларк-стрит увешали раскрашенными замками.

Сесилия сжала ей руку и повернула в сторону аллеи: в легкой коляске сидела, качая ножками, светловолосая девочка. Коляску везла Клэр, сдерживая улыбку. Николетт соскочила с коляски и побежала мимо них на детскую площадку, в расстегнутом розовом пальтишке, шлепая резиновыми сапожками.

Фиона и Клэр скованно обнялись, и Клэр пожала руку Сесилии, еще более скованно. В суматохе недавних событий Фионе не приходило на ум, что они не знают друг друга. Фиона, должно быть, пару раз брала с собой маленькую Клэр, когда заглядывала к Сесилии поболтать и погладить Роско, но это продолжалось недолго. Какая бы связь ни возникла между Фионой и Сесилией в больничной палате Йеля, она оказалась непрочной; общая травма не всегда сближает души.

Фиона повернулась посмотреть, как Николетт забирается на лесенку и пробегает по мостику к горке. Она была одна на площадке, и все там было словно для нее. Фиона узнавала в Николетт не столько Нико, как саму себя, без преувеличения.

Клэр позвала дочку, и она подбежала к ней, скатившись с горки, и зарылась личиком в ноги Клэр.

– Можешь сказать привет? Можешь сказать привет Фионе и Сесилии?

Это звучало так странно, но, может быть, если все пойдет хорошо, они двое смогут подобрать себе подобающие имена. Бабуня, буня, mimi[141]. Даже mémère[142]. Она даже была согласна на Фифи, хотя всю жизнь терпеть не могла этого обращения, но оно могло звучать совсем иначе из уст французской внучки. Ей хотелось тискать Николетт, гладить ее по нежным щечкам, но она опасалась напугать девочку или Клэр.

Клэр передала им внушительную сумку с закусками и соками для Николетт, запасной одеждой и парой книжек с картинками. И сказала, что Курт подойдет через полтора часа.

– Если что-то срочное, подходите ко мне в бар.

Бар был всего в двух кварталах.

– К туалету она приучена? – спросила Сесилия, словно вдруг вспомнила термин из своей далекой молодости.

– Конечно. Она сейчас не будет, она крепышка.

И Клэр отбыла, дав еще пару указаний и бегло обняв Николетт. Когда ее мама ушла, девочка внимательно посмотрела на двух своих бабушек, с интересом, без малейшего испуга. Она, наверное, привыкла к няням.

Фиона присела на скамейку рядом с площадкой и открыла сумку, чтобы Николетт было видно крекеры, бутылочку с соком, сказки про мышку Пенелопу – на обложке одной она играла в цвета, на обложке другой изучала времена года. Но Николетт пока довольствовалась тем, что скатывалась с горки и подбегала к ним двоим, смеясь, а они ей хлопали, после чего она проделывала все по новой. Еще будет время подозвать ее, попробовать усадить к себе на колени, посмотреть, заговорит ли она с ними по-английски или по-французски.

– Красотулечка такая, – сказала Сесилия.

В том, что Фиона в этот миг согнулась и заплакала, была некая логика, пусть и абсурдная; Сесилия первый раз проявила какие-то подлинные чувства, и слезные железы Фионы восприняли это как приглашение. Она ощущала на себе озабоченный взгляд Сесилии, а потом увидела, что Николетт подбежала к ней и стоит, насупив бровки.

– Ты что, упала? – сказала она на таком безупречном английском, что Фиона заплакала с новой силой.

– Она в порядке, милая, – сказала Сесилия. – Она просто немного грустит о чем-то.

– О чем же она грустит?

Ну и вопрос. Фиона сумела сказать:

– Я грущу о мире.

Николетт огляделась, словно что-то было не так с этим сквером.

– У моей подружки есть глобус! – сказала она.

– Не волнуйся, лапочка, – сказала Сесилия. – С Фионой все будет хорошо.

Это прозвучало вполне убедительно для Николетт, и она побежала играть дальше, громко мяукая. Сесилия положила руку Фионе на спину.

– Я не пустила его маму, – сказала Фиона.

Это было то, в чем она не позволила себе сознаться Джулиану в студии Ричарда накануне, то, о чем она не позволяла себе думать, когда узнала, что Клэр родила без нее, то, что зудело едва ощутимо под каждой ее мыслью о Клэр с тех пор, как она пропала, и до этого тоже. Только один раз она упомянула об этом психотерапевту, так изменив обстоятельства, приглушив тона, что Елена почти не придала этому значения.

– Я не понимаю.

– Маму Йеля.

– Окей. Йеля? Что ты сделала?

– Я не пустила… в самом конце. Я была там, а тебе нужно было в Калифорнию.

– Да. Фиона, ты не можешь…

– Нет, слушай. Тебе нужно было в Калифорнию, ты не виновата, а я была беременна Клэр.

– Я знаю.

– Ты не знаешь. Окей, у меня была эта доверенность. А у него в то время… вся эта дичь с легкими творилась.

– Это был кошмар, – сказала Сесилия, скорее подтверждая воспоминания Фионы, чем свои собственные. – Я помню, он с трудом мог два слова связать. И этот неразборчивый почерк. Я поражалась ему; у него всегда был такой аккуратный почерк. И он писал эти записки, а я не могла…