Мы умели верить

Клэр было тридцать шесть часов, и она не брала грудь, а Фиона, готовая к мукам деторождения, не могла поверить в запредельную боль, прошивавшую все ее тело, когда она пыталась повернуться на кровати, пыталась хоть как-то присесть. Она теряла сознание и слепо падала обратно. В пятиминутной лекции про кесарево сечение инструкторша ни словом не обмолвилась о боли, о полной беспомощности. Фиона смогла дойти до туалета, опираясь на руку медсестры, и едва не потеряла сознание. Она спросила, не могут ли ее отвезти в коляске в отделение СПИДа, и первая медсестра сказала, что спросит у врача, но так и не вернулась. Вторая медсестра сказала, что можно будет утром. Фиона могла бы настоять, но боль была невыносимой, а от лекарств у нее слипались глаза, так что она решила подождать до утра.

Той ночью Клэр оставили в палате новорожденных, и Фиона проспала допоздна. Проснувшись, она увидела доктора Ченга. Он поднялся к ней в палату рожениц. Когда она увидела выражение его лица, то исторгла такой первобытный крик, что к ней сбежался бы весь медперсонал, не будь это родильное отделение.

Доктор Ченг сказал, что это случилось сегодня на рассвете. С Йелем была Дэбби, старшая медсестра.

Но это ее не успокоило.

И если бы Фиона не прогнала его мать, он мог бы расслышать ее голос в тумане своей комы. Это могло бы принести ему покой на глубочайшем, детском уровне.

Николетт подошла к скамейке и стала открывать пакетик крекеров. Сесилия похлопала по скамейке, и девочка забралась и села, болтая ножками.

Фиона коснулась светлых волос, невообразимо нежных.

– Это была величайшая ошибка в моей жизни, Сесилия, – сказала она. – Думаю, я теперь расплачиваюсь за нее. Я отрезала от своей жизни свою мать и прогнала мать Йеля, и это все вернулось ко мне бумерангом, прямо в лицо.

– Ты живешь в Америке? – сказала Николетт.

Фиона вытерла глаза рукавом.

– Да. Ты знала, что я мама твоей мамы? А Сесилия – мама твоего папы.

Николетт стала переводить взгляд между ними, словно решила, что они ее разыгрывают, как если бы ей сказали, что одна из них Мэри Поппинс, а другая – Зубная фея.

– Твоя мама вышла из моего животика, а твой папа – из животика Сесилии.

– Покажи, – сказала Николетт.

И Фиона подняла свитер и указала на бледный шрам.

– Прямо тут, – сказала она, и Николетт кивнула.

– А это не бобо? – спросила она.

– Ни чуточки.

Николетт стала жевать крекер, и Сесилия сказала Фионе:

– Не знаю, поможет ли это, но всякий раз, как я себя чувствовала виноватой в детстве, мама мне говорила: «Чем ты это возместишь? Что ты можешь сделать, чтобы тебе полегчало?» Я знаю, звучит немного по-детски, но это всегда меня успокаивало, когда я грустила.

– Я могла бы переехать в Париж, – сказала Фиона.

Она сказала это в шутку, но, произнеся вслух, поняла, что не шутит.

Теперь Николетт потянулась за книжками. Сесилия посадила ее себе на колени и стала читать о Пенелопе – о том, как она играла с другими зверятами, примеряя разноцветную одежду из сундучка.

1991

Фиона ждала их сразу на входе в галерею Бригга.

– Спасите меня от семьи! – сказала она.

– Сперва помоги нам, – ответила Сесилия.

Там был пандус, но коляска Йеля упиралась в резиновую прокладку в дверном проеме, так что Сесилии пришлось наклонить его назад, и Фиона взялась за подлокотники и потянула, а Йель, как мог, откидывался на спинку, чтобы не вывалиться, когда коляску поставят.

Приземление встряхнуло его, кислородный баллон стукнул его по спине. Но они заехали. Фиона помогла ему снять пальто.

– У нас ровно час, – сказала Сесилия.

– Вообще-то, у меня на два часа кислорода, – сказал Йель. – Она слишком осторожничает.

– Что ж, она права! – сказала Фиона. – Что, если будет пробка на обратном пути? Не могу поверить, что тебя выпустили.

– Для сведения, – сказал Йель, когда они везли его по коридору к галерее. – Если тебя вдруг будут спрашивать в суде, врачи меня не выпускали, и доктор Ченг определенно не помогал нам красть кислород или коляску.

– Ну разумеется.

– Он передает привет.

В галерее толпился народ. Йель был одет неподобающе – все другие мужчины были при галстуке, а он явился в старом свитере, который был ему когда-то в самый раз, а теперь болтался точно мешок, но, так или иначе, никто не обращал внимания на его одежду.

Там был Уорнер Бэйтс из «АРТ-новостей», он помахал Йелю и указал на него кому-то. Прошлой осенью Уорнер взял у Йеля интервью, сразу после первой статьи Глории в «Трибуне». Он пришел к нему с фотографом, который снял Йеля смеющимся у себя на диване с Фионой. Йель был смущен таким вниманием к своей персоне. Статья Глории фокусировалась на картинах.

«Награда нашла художника, – гласил заголовок, – через семьдесят лет».

Там была масса полезных высказываний Билла Линдси, не подозревавшего, что главной темой публикации станет Ранко Новак. Статья ни на что не посягала; нигде не утверждалось прямым текстом, что на выставке будут картины Новака. Но пространные описания его работ, а также его жизни и смерти недвусмысленно намекали на это.