Мы умели верить

«Она хотела, чтобы он получил признание, – приводились слова Йеля. – Она хотела, чтобы он висел рядом с Модильяни».

Одной этой статьи могло бы не хватить, чтобы Билл изменил свое решение, но вслед за ней в арт-прессе появилось еще полдюжины заметок той же направленности. И вдруг имя Ранко замелькало в пресс-релизах самой галереи.

Йель заметил Билла в галерее, он стоял в нескольких ярдах впереди, и Билл, увидев Йеля, ужаснулся. Он резко повернулся к женщине, с которой только что попрощался, задал ей какой-то вопрос и быстро повел ее в другом направлении. Билл не выглядел больным. Сесилия держала Йеля в курсе, сообщая ему новости каждые несколько месяцев, немного сконфуженно, как бы извиняясь, как будто она думала, что Йель желал Биллу заболеть.

Одно из следствий сидения в коляске: Йелю ничего было не видно из-за спин людей. Он узнал только угол спальни Эбютерн.

Когда-то, давным-давно, он представлял, как на открытие выставки вкатит на коляске Нору. Представлял, как будет проталкивать ее впереди всех.

Здесь были и Шарпы. Они протиснулись к нему, и Эсме наклонилась и неловко окутала его своими тонкими руками. Эсме и Аллен, святые люди, то и дело звонили и спрашивали, не нужно ли ему чего. Когда он в первый раз надолго лег в больницу, Эсме принесла ему стопку романов. Они не были близкими друзьями, не обменивались сплетнями за ланчем, но они сами вызвались облегчить его положение.

– Осмотрим выставку? – сказала Эсме.

И, пока Фиону осаждал один тип, объяснявший ей во всех подробностях, как он познакомился с мужем Норы, Сесилия с Шарпами повезли Йеля, прося людей расступиться.

Картины располагались внутри небольшого лабиринта из стен, художник за художником, в строгом хронологическом порядке, и Сесилия предложила начать с конца. Каждую группу картин сопровождала масса письменных пояснений. Восторженные описания Фудзиты обрамлялись письмами и заметками. Здесь, на фоне снежного поля стены, был его рисунок тушью, изображавший Нору в зеленом платье.

За годы, прошедшие с тех пор, как Йель впервые увидел эти картины, они обрели ауру знаменитых творений. Известность придавала им значимость, заставляя мозг откликаться на знакомый образ. Словно ты встретил на углу старого друга, которого не видел много лет. Словно нашел старый школьный учебник истории, и смутное узнавание сообщило ему нечто священное.

Эсме прошла с ним мимо группы людей, среди которых были родители Фионы, не взглянувшие в его сторону, и Дэбра, взглянувшая, но с таким отсутствующим видом, словно не узнала его. Она и сама изменилась – округлилась, похорошела. Фиона ему говорила, что она встречается с банкиром из Грин-Бэя, занимающимся инвестициями. Это не походило на жизнь, полную безумных приключений, которой Йель желал ей, но тоже радовало.

Неожиданно над ним навис Уорнер Бэйтс из «АРТ-новостей», загораживая обзор, и представил его пожилой паре, смотревшей на Йеля с нескрываемым ужасом. Он не протянул им руку; он пощадил их чувства.

– Это триумф, Йель! – сказал Уорнер. – Ты должен быть очень счастлив!

– Я счастлив. Просто не верится, что все получилось.

– Это все твоя заслуга, ты же знаешь, – Уорнер повернулся к паре. – Это парень, который устроил все это.

Они повернули к началу выставки. Наконец перед ними были работы Ранко: две картины и три эскиза с коровами. Фиона присоединилась к ним и сжала ему руку, а Эсме сказала:

– Ну, вот и он.

Йель надеялся, что работы Ранко будут выглядеть более выразительно, но все-таки они были с чувством оформлены, а информационные таблички, сообщавшие о Ранко, приятно контрастировали с невзрачными коровами. Реставраторы подсветили картину с Норой в виде грустной девочки, и ее синее платье обрело более интересный оттенок, чем помнил Йель.

И наконец перед ними предстал Ранко в жилете ромбиком. Йель не видел эту картину после того, как Нора сказала ему, что это Ранко и что она сама писала его. Картина называлась «Автопортрет»; Йель, по крайней мере, смог донести эту информацию. Картина действительно выглядела как работа того же художника, во всяком случае, для Йеля, но возможно, если приглядеться, мазки здесь лежали не столь уверенно; словно автор отчаянно пытался сделать все правильно. Эта картина тоже смотрелась отчетливее после реставрации. Йель не сознавал, в каком плохом состоянии они были прежде. Он заметил в курчавых волосах Ранко серебряный отблеск. Подкатился ближе, но это не помогло, и тогда откатился подальше.

Он не тронулся умом – это была канцелярская скрепка. Едва ли такое заметишь при первом взгляде, но теперь он смотрел и убеждался, да, и была еще одна, ближе к брови. Очертания были четкими, и на каждой скрепке сиял свет. Может, это была идея Норы? Или Ранко в самом деле надел свою корону, позируя ей? Или она добавила ее после его смерти? Это было поразительно и странным образом обескураживало – скрепки.

Ему хотелось смеяться, кричать об этом на всю галерею, объяснить всем. Но он сможет сказать об этом только Фионе.

– Эта моя любимая, – сказал он Эсме.

Человек позади Йеля сказал жене: