Мы умели верить

– Были и хорошие дни, – Фионе не хотелось перебивать Сесилию, но ей нужно было немедленно выговориться, уж если она решилась. – В самом конце – наверно, ты тогда уехала – лечение вроде даже стало помогать его легким, и он смог говорить, правда, он стал говорить. Но потом отказали почки, из-за всех препаратов, которые они перекачивали, и стали собираться жидкости… я уже даже не помню, но потом у него сдало сердце. Он захлебывался. Я сказала это врачам, а они сказали, нет, это немного другое, но я же сама видела. Он захлебывался.

– Ты так прекрасно с этим справилась, – сказала Сесилия. – Я даже представить не могу, через что ты прошла, но это было правильное решение, не подключать его к ИВЛ. Он так хотел.

Николетт уже не каталась, а сидела и аккуратно складывала маленькие сухие листья. Фиона вздохнула так глубоко, как могла, и постаралась начать заново.

– Я считаю это как два целых года, – сказала она, – когда он действительно болел.

Первый раз у Йеля началась пневмония весной 1990-го, после того дурацкого перелома ребра на медицинской демонстрации. Ребро потом зажило, но не совсем; к тому же, у Йеля была астма, так что для него пневмония оказалась намного опаснее, чем для других. Случилось новое обострение, за ним еще, и Йель начал шутить, что его тело стало ночным клубом для бродячих инфекций и что он станет давать своим последним Т-клеткам имена «Кабсов».

– А потом, в конце… Окей, – она положила напряженные руки на колени. – За четыре дня до его смерти в больнице показалась его мать.

Лицо Сесилии окаменело.

– Я ее узнала, потому что видела в этой рекламе тайленола, и каждый раз, как ее показывали, я пялилась на ее лицо и пыталась понять ее. Наверно, его отец… помнишь, отец приходил пару раз, но он просто типа стоял у кровати, и было так неловко.

– Я этого не помню.

– Ну, он приходил, и Йель не думал, что он поддерживал связь с мамой, но очевидно поддерживал или нашел, как связаться с ней, и она заявилась. На ней было желтое открытое платье, и она выглядела такой нервной. Это было ночью. Он спал.

Выражением лица она очень походила на Йеля, когда он о чем-то тревожился – в такие моменты он напоминал Фионе кролика. Это совпадение могло бы пробудить в Фионе любовь к этой женщине, ведь она любила Йеля, но она, напротив, только сильнее возненавидела ее. Потому что одна из самых трогательных черт Йеля проявилась на лице той, которая бросила его.

– И ты сказала ей уходить.

Фиона не сдержала рыдание, и Николетт подняла на нее взгляд. Солнце светило сквозь ее светлые волосы.

– Я не была еще матерью, не рожала. Я… я только думала, как его могла расстроить эта встреча. Но я его и ревновала, теперь я это понимаю. Он был моим, а тут пришла эта женщина, и я не думала о том, что она испытывала. Или о том, чего ей стоило прийти туда. Я думала, это его убьет. Я думала, он так расстроится, и боялась, что она станет вникать в лечение, захочет сделать что-то по-своему, как мои родители – с Нико. Я так сильно ненавидела свою мать. Я проводила ее до лифта, нажала кнопку и сказала ей, мол, он особенно подчеркнул, что не хочет ее видеть.

– Это была правда?

– Вообще-то, да. Да. Мы обговаривали это в числе прочего. Но я могла бы рассказать ему, когда он проснулся. Могла бы спросить, что бы он хотел сделать. А я не спросила. Я собиралась сказать ему. Все время собиралась.

Но потом у нее начались схватки, и все развивалось ужасно, так что ей сделали кесарево сечение, и она лежала прикованной капельницами к кровати, этажом выше Йеля, но без возможности попасть к нему – пройти по коридору и спуститься на лифте. Сесилия еще не вернулась, Эшер был в Нью-Йорке, и не осталось никого, кто мог бы сидеть у его постели. Она думала позвонить кому-нибудь из его знакомых по палате и попросить присматривать за ним, но он был ближе с медсестрами, чем со случайными соседями, а на медсестер можно было положиться; они часами держали за руку умиравших в одиночестве мужчин. Кроме того, Фионе нужно было прийти в себя, и тогда она сможет спуститься на третий этаж и дальше заботиться о нем.

Но Йель тем временем погрузился в глубокую кому, и Фионе пришлось принимать за него решения по телефону, пока акушерки смотрели на нее с тревогой. Она снова и снова посылала вниз Дэмиана с сообщениями для Йеля, хотя тот наверняка ничего не слышал, и когда он возвращался, она заставляла его рассказывать, как Йель выглядит.

«Из него столько трубок торчит, – говорил Дэмиан. – У него ненормальный цвет. Фиона, я не знаю. Я так устал. Я схожу снова, если нужно, но каждый раз мне там кажется, я сейчас отключусь».

Глория, старая знакомая Йеля, со своей подружкой тоже дежурили у него, но только по вечерам. Когда умер Нико, к нему хотело попасть столько людей, что они спорили между собой, соперничали за право опекать, утешать, скорбеть. А теперь не было никого. Йель заботился о Нико и о Терренсе, и даже о сраном Чарли, а для него никого не осталось, никого, и это ее убивало.