Мы упадем первым снегом

Гвен теребит помпоны своей шерстяной шапки, прежде чем надеть ее на голову.

– Вон мама. Давайте перекусим, пока нас Харпер не испепелила взглядом. На голодный желудок я этого не выдержу.

Харпер сидит на голом стволе дерева и зашнуровывает коньки. Бордовое кашемировое пальто доходит ей до колен. Под ним, похоже, только платье для выступления, так как она уже натягивает колготки на коньки и поправляет на них гетры. Ее волосы рыжими волнами спадают по обе стороны лица, и я наблюдаю, как Харпер выпрямляется, встряхивает их и собирает в пучок. При этом ее взгляд устремляется на группу людей за елями, у подножия горы Баттермилк. Я не знаю, почему все там стоят, пока над их головами парень на сноуборде не делает двойное вращение, а девушки не говорят хором «о-о-о» и «а-а-а».

Нокс. Ну, конечно.

– Если ты и дальше будешь так на него пялиться, Гвен сегодня ночью не уснет, – Эрин не смотрит на меня, но его насмешливый взгляд говорит сам за себя. – Она не даст бедному Бингу Кросби ни минуты покоя, будет строить версии и ждать, что он вставит свои пять копеек.

– Он же кролик.

– Да. Кролик, который вставляет монетки. Поэтому он всегда в своем домике сидит на задних лапках.

– Он сидит в домике на задних лапках, потому что его хозяйка ненормальная.

Гвен резко поворачивается:

– Это кто это ненормальная?

– Ты, – Эрин ухмыляется. – Но мы все равно тебя любим.

– И правильно делаете. А то я скажу маме обобрать вас до нитки.

Она щурится и показывает на Кейт, которая кружит у своего киоска, раздавая сэндвичи. Это не совсем киоск. Это несколько раскладных столов, украшенных мишурой и белым флисом, имитирующим снег. На площади звучит песня Майкла Бубле «It’s Beginning To Look A Lot Like Christmas». Кажется, я в жизни не видела раскладных столов красивее этих.

– Мы обожаем тебя, Гвендолин, – говорит Леви, беря ее лицо в свои ладони и покрывая поцелуями покрасневшие от холода щеки. Она со смехом отбивается от него и ныряет под его руку.

Кейт наливает половник горячего пунша в жестяную кружку и протягивает ее мне:

– Это твое первое Рождество в Аспене, Пейсли. Не пугайся оленей.

Я делаю большой глоток, обжигаю горло и кашляю. На мгновение мне кажется, что я умираю, но потом все проходит.

– Оленей? – спрашиваю я, переводя дыхание.

– Не настоящих, – говорит Гвен, кусая сэндвич и щедро демонстрируя мне пережеванную еду во рту. Она указывает на ярко мигающее пластиковое животное, у которого нет половины морды. В нескольких метрах от него стоит олень с распоротым брюхом. Мне видны провода, которые его подсвечивают. Они такие уродливые.

– Это Уильяма. Он унаследовал их от отца, который унаследовал их от своего отца, который получил их от прабабушки своей троюродной сестры.

– Они похожи на декорации к Хэллоуину.

Леви кивает:

– Красота, правда?

– Невероятная.

Эрин машет на Сильвер-Лейк, держа в руке сэндвич:

– Харпер разминается. Она выступает следующей. Посмотрим, как она запорет лутц?

– Еще как посмотрим.

Гвен подсаживается ко мне и Эрину, который одной рукой быстро запихивает в рот последний кусок сэндвича, а другой цепляется за руку Леви и лавирует по направлению к катку.

Я наблюдаю за Харпер. У нее сосредоточенный вид, челюсть напряжена, когда она делает один шаг за другим и грациозно скользит по льду. Одним плавным движением она разворачивается и продолжает ехать уже спиной. Ее сосредоточенность ослабевает, когда она обводит взглядом толпу людей.

«Она кого-то высматривает», – думаю я. Вскоре в свете ярких гирлянд в ее глазах появляется разочарованный блеск, который говорит о том, что ее поиски напрасны.

Может, родителей. Может, Нокса, не знаю. Но мне становится ее жалко. А когда начинается ее программа, и она портит не только лутц, но даже риттбергер, мне становится ее жаль еще сильнее. Харпер, конечно, бывает невыносимой. Но я думаю, что дело не в этом. Я думаю, Харпер – это нечто большее. Она просто из кожи вон лезет, чтобы никто не перелез через стену, которой она себя оградила.

Может быть, когда-нибудь она ее разрушит. Не люблю стены. Я не умею лазить.

В тот момент, когда ее произвольная программа заканчивается, и она, как умирающий лебедь, опускается на лед, я слепну. Ладно, не совсем, но на мгновение это ощущается так. Повсюду ярко, все светит. Кажется, будто Харпер сгорает, а я думаю только о своем зрении и о тех прекрасных вещах, которые я больше никогда не увижу: о солнце и цветах, об Аспене и Бинге Кросби, но никто, похоже, не хочет меня спасать, потому что вокруг меня почему-то раздается громкий визг, и никто не понимает, что я тут слепну.

– Слишком ярко, Уильям! – это голос Рут, определенно ее. – Приглуши проклятый прожектор!

И тут он гаснет, и я вижу на льду настоящего лебедя Харпер, а не того, который горит.

Все-таки я не ослепла. Жизнь прекрасна.

Но, сдается мне, я могу потерять слух, если Гвен продолжит так немилосердно пищать мне в ухо.