Мы жили тогда на планете другой…[Том 1]

Ну, вот и кончено теперь. Конец.
Легко и просто, грубо и уныло.
А ведь из человеческих сердец
Таких, мне кажется, не много было.

Но что ему мерещилось? О чем

Он вспоминал, поверя сну пустому?
Как на большой дороге, под дождем,
Под леденящим ветром… к дому, к дому.

Ну, вот и дома. Узнаешь? Конец.

Все ясно. Остановка. Окончанье.
А ведь из человеческих сердец…
И это обманувшее сиянье!

«Патрон за стойкою глядит привычно, сонно…»

Патрон за стойкою глядит привычно, сонно,
Гарсон у столика подводит блюдцам счет.
Настойчиво, назойливо, неугомонно
Одно с другим — огонь и дым — борьбу ведет.

Не для любви любить, не от вина быть пьяным.

Что знает человек, который сам не свой?
Он усмехается над допитым стаканом,
Он что-то говорит, качая головой.

За все, что не сбылось. За тридцать лет разлуки,

За вечер у огня, за руки на плече.
Еще, за ангела… и те, иные звуки…
Летел, полуночью[89]… за небо, вообще!

Он проиграл игру, он за нее ответил.

Пора и по домам. Надежды никакой.
— И беспощадно бел, неумолимо светел,
День занимается в полоске ледяной.

«Безлунным вечером, в гостинице, вдвоем…»

Безлунным вечером, в гостинице, вдвоем,
На грубых простынях привычно засыпая…
Мечтатель, где твой мир? Скиталец, где твой дом?
Не поздно ли искать искусственного рая?

Осенний крупный дождь стучится у окна,

Обои движутся под неподвижным взглядом.
Кто эта женщина? Зачем молчит она?
Зачем лежит она сейчас со мною радом?

Осенним вечером, Бог знает где, вдвоем,

В удушии духов, над облаками дыма…
О том, что мы умрем. О том, что мы живем.
О том, как страшно все. И как непоправимо.

«Слушай — и в смутных догадках не лги…»

Слушай — и в смутных догадках не лги.
Ночь настает, и какая! Ни зги.

Надо безропотно встретить ее,

Как ни сжималось бы сердце твое.

Слушай себя, но не слушай людей.

Музыка мира все глуше, бедней.

Космос, полеты, восторги, война, —

Жизнь, говорят, измениться должна.

(Да, это так… но не поняли вы:

«Тише воды, ниже травы».)

«Ни музыки, ни мысли… Ничего…»

Ни музыки, ни мысли… Ничего.
Тебе давно чистописанья мало,
Тебе давно игрой постылой стало,
Что для других и путь и торжество.

Но навсегда вплелся в напев твой сонный, —

Ты знаешь сам, — вошел в слова твои,
Бог весть откуда, голос приглушенный,
Быть может, смерти, может быть, любви.

«Ночью он плакал. О чем, все равно…»

Ночью он плакал. О чем, все равно.
Многое спутано, затаено.

Ночью он плакал, и тихо над ним

Жизни сгоревшей развеялся дым.

Утром другие приходят слова,

Перебираю, что помню едва.

Ночью он плакал. И брезжил в ответ

Слабый, далекий, а все-таки свет.

«Ты здесь, опять… Неверная, что надо…»