Мысы Ледовитого напоминают

В какой исторический момент вольный первопроходец (так заметный ещё в документах об освоении юга Таймыра в 1620-х годах), стал лицом преследуемым, не знаю. Зато вижу, что первопроходец на Хатанге был ещё вольным охотником, избегающим чиновника, а на Колыме и Чауне он сам уже — мелкий чиновник, надзирающий за купцом и своим младшим «товарищем».

Как ни обидно, изучать Дежнёва можно сегодня только по подлинным текстам его и лиц его круга. Казалось бы, о нем так много написано, и с различных позиций, и всё же тот, кто сам не читал отписок, челобитных и изветов (доносов), сразу виден. Так, Герард Миллер писал по документам, а Фердинанд Врангель — по Миллеру, однако у Миллера мир первопроходцев виден, а у Врангеля — нет. Он мог, например, рассказ о Дежнёве заключить так:

«К чести наших соотечественников прибавить можно, что жадность корысти, побуждая их на отважные предприятия, не ознаменовывалась бесчеловечными поступками, как ненасытная алчность к золоту испанцев в Перу и Мексике».

Или: Врангель сам не читал дежнёвского «отгромил у коряков якутскую бабу Федота Алексеева», а потому всю сцену увидал поэтически:

«Дежнёв… держался берега, видел коряков и между ними узнал якутку, жившую прежде с Федотом Алексеевым»

[Врангель, 1948, с. 13, 14].

И в нынешних исследованиях видим то же самое. Так, в работах Андрея Зуева, в основной части прекрасных, анализ событий по источникам начат после похода Дежнёва, а тот дан по чужим книгам. Поэтому оказался совсем опущенным тот факт, что и Дежнёв, и Стадухин (он особенно), и остальные «громили иноземцев» при первых с ними встречах сразу же, в порядке знакомства, о чём откровенно сообщали в отписках начальству. При чтении их отписок рушится общепринятое, в том числе принятое Зуевым, уверение [Зуев, 2009, с. 36 и далее], что российская власть наставляла первопроходцев к доброте, что силу применяли в ответ на силу, а всё иное было отклонением от нормы.

Здесь Зуев несколько отстал даже от Врангеля, писавшего:

«Дежнёв с товарищами пошел вверх рекою, и был так счастлив, что встретился с малочисленным поколением жителей сих мест, называвшихся анаулами, которые заплатили ему первый ясак, но впоследствии за оказанную ими непокорность были совершенно истреблены» [Врангель, 1948, с. 14].

Итог такой деятельности Дежнёва и следующих был плачевным: анадырских приказчиков местные жители стали регулярно убивать:

«Сын боярский Иван Львов был… одним из приказчиков Анадырского острога с 1710 до 1714 г. В порядке редкого исключения он не был, подобно другим приказчикам, убит, жил затем в Якутске» [Ефимов, 1950, с. 110].

В недавние годы сведения о жестокости русских завоеваний стали проникать, как отмечено в рецензии [Михайлов], даже в учебную литературу. И пришло время показать, что историю, вошедшую в учебники, нельзя понять без уяснения сути её первых событий, её первопроходчества.

Если роль католической церкви в завоеваниях достаточно ясна, то православный поп не виден еще среди первопроходцев вообще. К тому же Серафим Шашков (рано умерший историк-публицист), привел [Шашков, с. 111] поразительный закон, согласно которому захваченный в рабство мог быть возвращен обратно, лишь пока его не успели окрестить.

Все пасторы с самого начала завоеваний сознательно стремились «подчинить себе все души, которые будут спасены» [Харт, с. 36], и быстро поделились на могущественных сторонников разбоя и бессильных сторонников милосердия. Попы, наоборот, появлялись лишь после замирениия «инородцев» и занимались (видимо, сразу же) «крещением в неволю» [Шашков, с. 122].

Всё это нужно для понимания истории вообще, а не только Арктики, для чего следует знать и условия жизни самих первопроходцев. Михайло Стадухин, например, писал, что покупал для своего похода хлеб по 8 руб. пуд [РМ, с. 117], а Курбат Иванов писал, что его люди платили в Анадырском остроге заезжему купцу по ценам неимоверным — например, по 3 руб. за аршин холста [РМ, с. 270]. И это при жаловании в 5–9 руб. в год. Тем самым, грабёж (сверх ясака) был неизбежен, он был основным заработком.