Мытарства

«Бульонка», которой онъ такъ восхищался и которая пріобрла на Хив обширную извстность и права гражданства, благодаря своей дешевизн, представляетъ вотъ что: всевозможные отбросы изъ мяса и косточекъ, выбрасываемыхъ по трактирамъ, ресторанамъ, харчевнямъ, какъ вещи никуда не годныя, — подбираютъ, рубятъ въ общую массу, поджариваютъ, пускаютъ «духовъ» въ вид перца и лавроваго листа, и «бульонка» готова.

Трактиръ, въ который мы пришли, былъ, какъ и вс трактиры на Хив, грязный, вонючій, переполненный золоторотцами…

Крикъ, шумъ, отборныя ругательства неслись со всхъ сторонъ… Дымъ махорки лъ глаза… Лампы горли, какъ будто окруженныя туманомъ… Люди — оборванные, грязные, испитые, страшные, пили, ли, ругались, бгали, кружились, какъ будто въ какомъ-то водоворот…

Мн стало жутко… Тоска, какъ клещами, сдавила сердце.

— Бжать отсюда!… Но куда? Куда въ такомъ костюм?.. Кому я нуженъ?..

Я съ отчаяніемъ и съ какой-то злобой принялся пить купленную старикомъ водку, думая заглушить этимъ боль сердца…

Съ каждымъ стаканомъ въ голов у меня мутилось все больше и больше… Передъ глазами мелькали какіе-то разноцвтно-яркіе кружочки, часто-часто, до боли… Въ вискахъ стучало… Сердце готово было выпрыгнуть вонъ… Къ горлу подступали и душили непрошенныя слезы…

Опомнился я и нсколько пришелъ въ себя только уже на свжемъ воздух, когда мы, вмст съ другими людьми, шли по улиц въ гору, мимо части, къ Ляпинскому ночлежному дому…

IV

У подъзда этого дома, подъ навсомъ и дальше по тротуару, по порядку, «въ затылокъ» стояла толпа человкъ въ 500, ожидая когда отворятся двери…

Мы остановились въ хвост этой ленты и стали ждать…

Пронзительно-жгучій морозный втеръ дулъ прямо въ лицо и пронизывалъ до костей… Люди жались другъ къ другу, корчились, топотали ногами, ругались, проклиная тхъ, кто такъ долго не отворяетъ дверей…

Такъ пришлось стоять около часу… Весь хмль слетлъ съ меня… Я положительно замерзалъ… Все тло тряслось, какъ въ лихорадк… Зубы выколачивали дробь… Малый въ жилетк, стоявшій впереди меня, скорчился въ дугу и, какъ мн казалось, тихонько плакалъ… Стоявшій позади старикъ кряхтлъ и ругалъ какого-то племянника скверными словами…

Наконецъ двери отперли… Толпа зашумла и, толкаясь, хлынула туда, какъ лавина… Вмст съ другими я очутился въ огромной полутемной «камер»… Двойныя нары занимали ее всю, оставляя узкіе проходы около стнъ и посредин… Черный, сводчатый потолокъ мрачно вислъ надъ головами, придавая необычайно угрюмый и дикій видъ всей обстановк…

Необыкновенно гулкій, какой-то странный, хаотическій шумъ и гамъ несся со всхъ сторонъ… Мн слышались въ этомъ шум звуки музыки, лай собакъ, звонъ, смхъ, плачъ, отрывистые возгласы и ругательства, отдаленные крики, шарканье множества ногъ по чугунному полу…

Дверь, безпрестанно визжа и хлопая, отворялась, впуская все новыхъ и новыхъ ночлежниковъ… Люди испитые, полуодтые, молодые, старые и совсмъ дти, ругаясь, толкаясь, крича, спшили занять мста на нарахъ. Что-то страшное, звриное было въ этой общей свалк за обладаніе мстомъ… Вскор вс мста на нарахъ были заняты, а люди все шли и шли… Стали ложиться на полу, въ проходахъ, ползли подъ нары… Крикъ и гамъ усиливался съ каждой минутой и, наконецъ, слился во что-то хаотически-страшное…

Двери заперли, наконецъ, и не стали больше пускать… Да и некуда было пускать, такъ какъ везд, гд можно было приткнуться и лечь, все было занято…

Воздухъ сталъ удушливо-тяжелъ… Лампа едва горла, окруженная туманомъ… Всюду: на нарахъ, на полу, подъ нарами, вспыхивали огоньки папиросъ… Курили махорку, и дымъ этотъ, разъдавшій глаза, сплошной, удушливой волной плавалъ по «камер»…

Пораженный всмъ этимъ, я сидлъ и думалъ, что вижу все это не на яву, а во сн… До того странна, дика, безобразно ужасна казалась мн вся эта, невиданная мною до сихъ поръ, картина человческаго униженія.

Нары были раздлены, какъ лошадиныя стойла, желзными переборками, такъ что, когда я легъ, то голова и половина туловища скрылись въ этомъ стойл, другая же часть тла оказалась наружи…

Я легъ навзничь, положивъ голову на покатую желзную подушку, похожую на монастырское «возглавіе», и сталъ слушать…

Волна общаго, сплошного гудящаго шума мало по малу начала стихать… Стали слышны отдльные разговоры, смхъ, ругательства, вскрикиванья…

Мн захотлось покурить… Я слъ въ своемъ стойл и заглянулъ въ другое, черезъ переборку, налво. Тамъ лежалъ на спин, закинувъ руки за голову, костлявый, сухой мужчина… Его тонкія, длинныя руки были голы… Грубая, срая, рваная рубаха висла клочьями… Очевидно, его сильно донимали наскомыя, потому что онъ ерзалъ какъ-то всмъ тломъ по нарамъ и сильно, точно опоенная лошадь, хриплъ, тяжелымъ астматическимъ хрипніемъ… Я глядлъ на него, и онъ тоже, съ своей стороны, уставился на меня широко открытыми, мутными, страшными глазами… Потомъ поднялъ руку, прохриплъ что-то и вдругъ страшно и дико закричалъ, забился всмъ тломъ, какъ подстрленная птица, въ припадк падучей болзни…