На арене со львами

Морган, как ни старался, все-таки не сумел вытянуть из Адама, почему он в конце концов согласился возглавить расследование для андерсоновской комиссии. Нет, не потому, что усмотрел в Андерсоне нечто особенное, решил Морган, или уверовал в его избранность. К романтике Адам был отнюдь не склонен. Скорее уж, он понял, что эта работа откроет перед ним новые возможности, научит кое-чему, что в дальнейшем поможет ему справляться с избранным им занятием, а кроме того, будет хорошо оплачена. Уж конечно, Адам Локлир, работая для комиссии по расследованию положения сезонных рабочих, получал такие деньги, каких ни до, ни после но видел. Человек вроде Адама, думал Морган, сразу понял, что эти деньги никаких обязательств на него не наложат, а хватит их, при его спартанском образе жизни, очень надолго.

Автомобиль, который Данн взял напрокат, пофыркивая, мчался по автостраде. Даже Гласс умолк, и слышно было только шипение кондиционера, надежно оберегавшего их от свирепого, добела раскаленного солнца. Они мчались к дому Андерсона, к нераскрытому прошлому, в котором, казалось порой Моргану, он видел все, кроме истины, — как видел сейчас другой такой же жаркий день на исходе лета перед началом заседаний комиссии, когда в другом взятом напрокат автомобиле он ехал по другой убегающей вдаль дороге. И он не мог понять, каким образом и почему сияющее будущее, к которому вела та дорога, обернулось в конечном счете неизбежным мраком, и мрак этот сомкнулся вокруг крупной головы, лежавшей на коленях старой негритянки.

В тот день Адам Локлир вел, а вернее, гнал машину по узкому шоссе меж необозримых полей. Морган сидел рядом спим, а на заднем сиденье Хант Андерсон в совсем но сенаторском саржевом костюме и тяжелых башмаках изучал новые материалы, которые ему прислали Спрок и Берджер. Еще и двух часов не прошло с той минуты, когда они все трое влезли в такси у дверей сената и помчались в аэропорт.

— Что, собственно, делают ваши доброхоты? — говорил Адам.— Пристреливают раненых, когда остальные перестают драться. Но беда в том, что дерутся-то все время. Можно участвовать, можно не участвовать, по драка идет непрерывно.

Он прикурил новую сигарету от окурка предыдущей.

Адам Локлир был человеком единственным в своем роде, хотя в юности Морган видел, как двух профсоюзных организаторов вышвырнули из его родного городка — одного вынесли на шесте, предварительно вымазав дегтем и вываляв в перьях. Но те, в сущности, были апостолы, и поддерживала их глубокая вера в то, что они исправят и улучшат мир: в конце темного тоннеля они неизменно видели свет, зажженный Национальным трудовым комитетом, Адам Локлир подобных иллюзий никогда не лелеял. Он не сомневался, что в гонках побеждает быстрейший, а в битве — сильнейший.

— Я в это ввязался не потому, что думаю победить, — говорил он. — Просто это мое. Это моя жизнь.

Так оно и было. Родители Адама, индеец-метис и неграмотная белая девушка, не дожив до двадцати лет, погибли вместе с девятью другими сезонниками, когда на нерегулируемом железнодорожном переезде где-то в Джорджии товарный поезд разнес в щепы старый грузовик, на котором они ехали. Были ранены еще четырнадцать человек, причем несколько — смертельно. Страховых полисов они не имели, а железная дорога отказалась признать свою ответственность и никакой компенсации не выплатила; ведь никто из уцелевших и понятия не имел о том, как предъявляются иски, а железная дорога без труда подкупила пройдоху-адвоката, к которому они обратились за советом. Только двое из ехавших в грузовике остались целы и невредимы — водитель, который был пьян и получил пожизненную каторгу, да двухлетний малыш Адам Локлир, которого выбросило из машины. Его нашли — исцарапанного, покрытого кровью, захлебывающегося плачем, — среди изуродованных тел и остатков жалкого скарба шести семей.

Поближе познакомившись с Адамом, Морган решил, что это, вероятно, были его последние слезы в жизни. Смерть родителей, говорил он, вырвала его из замкнутого круга существования сезонников, так что, пожалуй, они прожили свою короткую жизнь не напрасно: менее радикальное средство, утверждал он, не могло бы его спасти, а вернее, не только его, а любого из детей.

— Но не в этом суть,— утверждал он.— Стоит внушить себе, будто главное — избавить человека от сезонных кочевок или, скажем, от бедности, помочь ему как бы родиться заново, и вы напрочь отбрасываете единственное, что важно по-настоящему: то, каким человеком этот бедняга уже стал. И каким, по всей вероятности, останется навсегда. Ему-то лишний доллар или немножко удачи необходимы сейчас, сию минуту.