На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

А тут вот Нежка вроде простудилась. Воды у нас горячей два месяца как нет, сами немытые, так это чепуха, а она грязными лапами глаза терла, покраснели. Пришлось мыть по частям, воду грели в банках и носили в ванну, а сейчас она чихает. Борзые же страшно боятся простуды. Во вторник Кира Львовна обещала занять денег, сводим к врачу. Заодно и глазки посмотрим. Валяется на койке и рычит. А иногда вздыхает и хрюкает как поросенок. Без нее бы мы тут совсем озверели. А так – натуральный человечек, и даже, по-моему, разговаривает. Ежели ехать в Париж, надо в первую голову подумать о ней. Есть ли там где побегать? Какие-нибудь Елисейские поля? И как там к собакам относятся? К Нежке-то, положим, везде отношение особое, я сам уже вроде «при ней» состою, никто внимания не обращает. А представляешь, какие съемки можно закатить с борзой и со всем твоим собачатником? Еще бы Сигитова и мумию Олежку Лягачева (его мы прямо запеленаем, как фараона, всё равно он как мебель!), только Есаула не надо[166]. Если Есаул приедет, я из Парижа в Новую Гвинею сбегу – уж очень я его, мягко говоря, разлюбил! А потом издадим-таки альбом «Русская эмиграция». <…> Ах, Мишенька, Мишенька, выбраться бы только из этого статуса «транзитного эмигранта», такого можно было бы насочинить!

Кстати, о фотографиях. Сохранились ли у тебя Птишкины[167]фото? Я из них потом альбом ему обещался сделать, а пока – почему бы парочку в альманах не пустить? Только не в уменьшении, а нормально. О фотографиях надо подумать особо. Но у меня здесь ничего нет, всё в Израиле, а я уже и сам не помню, что у меня там есть. И чего нет.

А Мышь тут ходит с разбитой мордой, и все думают на меня. Здесь в среде русских эмигрантов это принято. Над нами ежедневный мордобой идет, муж и жена выясняют, зачем они выехали. Попутно лупят двоих детей. Иногда днем, иногда ночью. Потолок дрожит. А я Мышь и пальцем не трогал, это результаты ремонта Вены. Шла и глазела на витрины (дамское занятие!), да еще с Негой, приложилась устами сахарными об леса. Венки – те бюстами вдаряются, им ничего, а у Мыши на том месте, где у венок бюст, самый лик расположен. Чуть зубы не выбила, а при чем тут я?

Вот так и живем, то я ногу сломаю, то Мышь морду разобьет. А что потом скажут господа эмигранты? Опять Кузьминский в пьяном виде безобразия творит?

Ривчик мне так и не ответила, больше не буду писать ей стихов. Только Досиньке:

От Шенбрунна до Орли
Кто-то там платочком машет:
Доротея там вдали
То ли плачет, то ли пляшет.
На французском языке
Изъясняется мадама
И сжимает в кулаке
Эквадорских два банана.
Попугай сказал: «Коко!»
(То ли Кока, то ли Кака)[168]

.Я ужасно далеко,
И на мне висит собака.
И на мне висит жена,
И четыре чемодана,
А в Париже ждет жара
И жаркое из барана.
Мы сыграем в экартэ
И стаканчик выпьем чаю.
Доротея, Дороте —
Я тоскую и скучаю!

Целую, однако, поголовно, включая попугая и собаков.

ККК

23. А. П. Цветкову 10 ноября 1975 года

Вена,

Какенгассе 20–21,

10 ноября, холодно

Алеша!

Новостей, можно сказать, нет, пишу, чтоб не скучал. Виделся <с> Машенькой Разумовской[169], обеспокоена твоим положением, будущим, взяла адрес. Мыслит что-то присоветовать. В Вене голодно унд холодно. Перед конгрессом выясняют мою «политическую благонадежность» – наводят справки у политэмигрантов. Смешит. С 16 по 23 будет конгресс, неясно еще, в качестве кого и буду ли присутствовать. Ежели буду, то буду говорить о двух искусствах России и говорить буду круто. Как мне стало ясно, рекомендация, допустим, Сахарова, стоит здесь одной советской публикации или трех заграничных. Уважение к Союзу писателей здесь в крови. Или – Шолохов, или – Солженицын. Оба члены. Отчего становится зябко. Москвичи плачут в Америке, печатает один Роман Гуль в «Новом журнале».