На берегах Голубой Лагуны. Константин Кузьминский и его Антология. Сборник исследований и материалов

Теперь слухай. Я не суюсь в «Континент» и тебе не советую. Надо подождать, пока пригласят. Пока впереди светит только альманах. Там всё будет упираться в стоимость печати. Я хочу поместить несколько твоих стихов, «Сердце по кругу» и «Предложение лука». Это будет и солидно, и серьезно. После конгресса сразу же, как получаю фремденпасс, двигаю в Париж и сажусь за альманах. Миша звонит через день по часу, но это всё не работа – на расстоянии. Засяду плотно до января, а там – как прояснится. Сил здесь уже хватает: 12 поэтов, 11 прозаиков, 7 эссеистов (это по моим подсчетам), и как бы ни кобенились – альманах будет. Рекомендую тебе пока не рыпаться, читать русскоязычную литературу по мере обнаружения и составлять себе представление. Пойми, тут не до нас, и чем больше мы будем рыпаться – тем меньше шансов. Я буду о тебе говорить и с Максимовым (буде он будет – на конгрессе, я разумею), и с другими, но вот проблема: хотел рекомендовать тебя в швейцарскую антологию – нет переводчика на немецкий. Роз-Мари перевела меня и уехала, а Лиза Уйвори – сама пишущая и терпеть не может переводов. Кроме того, ее привлекают крайне левые, сделала в «Улыптейне» книжку москвичей на билингве: Холин, Некрасов, Лен, Лимон, Сапгир, Бахчанян[170]. Русский текст на прескверной машинке, немецкий – типографский, втрое мельче. Не впечатляет. Вся книжка принесла 15 тысяч шиллингов, авторам – по тысяче на рыло. Ищу свои ходы и выходы, но начинаю понимать, что весь вопрос упирается главным образом в переводчика и менеджера. Так что не торопись. Попытайся прикинуть свои возможности и планы, помимо поэзии. Попробуй работать прозу. Я свой роман, с Машенькиной помощью, заканчиваю – около 250 страниц (нормальный объем пэйпер-бэка), и будет он весьма не по зубам ценителям нашим. Часть его идет в альманахе, целиком выпустим в Париже за свой счет. Сейчас я резвлюсь как хочу: включаю туда письма, страницы из чужих книг, тексты на 15 языках сразу, и вообще, делаю что хочу. Я не задаюсь (внешне) целью быть полезным, это должно быть в подсознании.

Так и тебе: советую пока попридержать стихи, не тыкаться, как слепой щенок (это не относится к альманаху, там дело более или менее решенное), а просто подождать: я тут верчусь в этом кругу – мне и то непонятно, а ты сам говоришь, что в Риме никого нет. Но «Новый журнал» или там «Вестник РСХД» – попробовать можно, но я с ними никак не связан. Насчет «Посева» просто не знаю. Темная контора. Так что напишу тебе уже из Парижу, там много наших, там будет всё ясней. Меня сейчас переводят для Гренобльского «Парле», но… предстоит еще – убедить редактора. Здесь с публикацией пока заглохло, я без авансу не тороплюсь работать. Статьи (уже переведенные) сдал, но пока молчат. Жду. И тебе советую ждать: мы здесь – младенцы в джунглях.

Обнимаю тебя.

Твой К. Кузьминский.

Пиши на Шемякина (с 1-го декабря)

24. Э. Вейнгер 19 ноября 1975 года

Вена,

Хакенгассе 20–21,

ноября 19-го

Эстер, маленький, прости меня, ради Бога, я же не знал, что ты болела, причем серьезно. Выражение же «мерзкие письма» отношу на счет твоего послеболезненного состояния, но никак не могу усмотреть в них ничего мерзкого, за вычетом искреннего. Кто, как не ты, может понять, что архив для меня – это, можно сказать, жизнь (и не ошибиться) и что волновался я не попусту, поскольку письмо Охапки мне предъявляли еще до твоей болезни, и не твоему выздоровлению (коему я рад!) я обязан его возвращению, а усилиями Агурского, «Континента», Володи Максимова, Шемякина, Сюзанны, сенатора Джексона – ты видишь, кого мне пришлось поднять, чтобы получить свои 12 кг бумаги и несколько роликов микрофильмов, и все их усилия были бесполезны, поскольку не было тебя. У меня же никого нет в Израиле. Гробман не отвечает на второе письмо – он тоже болен? А я пишу по просьбе его друга. И больше у меня там НИ ДУШИ, не считать же милого Анри – он, по-моему, сменил Селигер на Тивериадское и даже не заметил разницы[171], разве что завел хамелеона. Эстер, и во всей этой свистопляске, когда мне оставалось думать, что мои письма не пропускает военно-полевая цензура, как я мог подумать, что ты больна? Я мог думать всё что угодно, только не это: слишком всё сошлось одно к одному! И даже сейчас, вместо того чтобы спрашивать, чем ты болела, как ты сейчас, чем тебя порадовать, – я всё о том же, об архиве, потому что иначе – зачем я жил?