На берегу Красного моря

Когда я открылъ глаза, солнце стояло уже довольно высоко; часы показывали шесть, Реомюръ +25, а успвшіе уже нагрться скалы уади Цугерахъ отражали такую лучистую теплоту, что оставаться доле въ этой раскаленной каменной печи было невозможно, тмъ боле, что и плита, вокругъ которой мы расположились, была совершенно горяча. Наскоро мы закусили, напились бурды — "джая москова", отъ которой меня на тощакъ едва не стошнило, и начали нагрузку верблюдовъ, чмъ занимался преимущественно Юза — хозяинъ животныхъ и проводникъ, а Ахмедъ и Рашидъ, собственно мои тлохранители, только помогали ему. Послушныя животныя по одному зову хозяина подошли и стали на колни; по другому, нагруженные кладью и нашими особами, поднялись, и небольшей караванъ нашъ тронулся дале на востокъ по уади Цугерахъ. Вскор передъ нами выросла цпь береговыхъ горъ въ дв или въ дв съ половиной тысячи футовъ высотою, за которыми скрывался Акабинскій заливъ. Не доходя до нея, по словамъ Ахмеда, находилась пещера Судебъ, наполненная костями, и источникъ сладкой воды. Туда мы и направлялись, потому что въ бурдюкахъ нашихъ воды оставалось немного, да и та была сомнительнаго достоинства. Скучна и утомительна зда на верблюд въ пустын, сидишь, какъ привязанный, и покачиваешься; напрасно многіе хвалятъ ощущеніе, получаемое отъ легкой тряски, происходящей на каждомъ шаг огромнаго животнаго. Быть можетъ, оно и пріятно въ первое время зды на верблюд, но я не испыталъ его даже въ первые дни своего путешествія по пустын; когда же приходится проводить на верблюд по 12 и по 15 часовъ въ день, и такъ идти цлыми недлями, то эта зда становится настоящею пыткою, особенно при тхъ условіяхъ, при какихъ обыкновенно европейскіе путешественники пользуются верблюдомъ, то-есть при переход черезъ пустыню. Сидишь съ боку горба или на самомъ горб въ масс упряжи и багажа, всегда боле или мене прикрпленный, чтобы не упасть при тряской зд, да считаешь шаги животнаго, потому что для глаза нтъ ничего утшительнаго, въ голов нтъ ни одной мысли, въ членахъ нтъ даже желанія двигаться… такъ и кажется, то составляешь одно цлое съ кораблемъ пустыни, потому что слдуешь за каждымъ движеніемъ его огромнаго тла безъ сопротивленія, даже безъ желанія удержаться… А сверху и съ боковъ въ это время палитъ невыносимо; человкъ на верблюд представляетъ высшую точку въ пустын; кругомъ его, если только на горизонт не вырисовываются безжизненныя каменныя громады, идетъ одна безконечная поверхность сыпучаго песку; глазъ тонетъ въ этомъ песчаномъ мор; бловатый и желтовато-красный цвтъ, отражаемый песками пустыни, производить до того утомляющее ощущеніе на стчатую оболочку глаза, что онъ закрывается непроизвольно. Нтъ и для уха ни одного звука, кром легкаго шлепанья мозолистыхъ ногъ верблюда о почву; кругомъ все безмолвно, мертво, все гармонируетъ съ пустынею — этою мертвою частью природы. Даже непріятно дйствуетъ въ пустын среди мертвой тишины какой-нибудь посторонній звукъ; ухо привыкаетъ до того къ однообразной, мертвой тишин, что даже звуки собственнаго голоса, а тмъ боле разговоръ спутниковъ начинаютъ казаться какой-то дисгармоніей, чмъ-то не свойственнымъ пустын; мало-по-малу достигаешь совершенно самоощущенія арабовъ, которые могутъ хать цлыми сутками на верблюдахъ, храня гробовое молчаніе, погрузясь въ полное самоуглубленіе. Чувствуешь, что тло твое требуетъ абсолютнаго покоя, что ни одна мышечная фибра не способна двигаться, что ни одна мысль не способна народиться въ голов, распаляемой жгучими лучами солнца, такъ и кажется, что самый мозгъ принимаетъ боле жидкую консистенцію, размягчаясь отъ ужасающаго жара пустыни. Сверху и съ боковъ налитъ аравійское солнце, снизу обдаетъ жаромъ, отражающимся отъ горячаго песку, какъ изъ раскаленной печи; внутри палитъ внутренній жаръ, изсушающій все тло, томитъ смертельная жажда, а въ перспектив ни сегодня, ни завтра ни малйшей тни, ни глотка свжей воды. Въ этомъ ужасномъ положеніи ничего не чувствуешь, ничего не думаешь, ни къ чему не стремишься; это своего рода буддійская нирвана, пожалуй своего рода блаженство, но за которымъ слдуетъ смерть.