На берегу Тьмы

Они побежали в баню. Паня работала на кухне – повар требовал ее к себе каждый день. Местные ребятишки знали это и приходили к ним просить еды. «Вся деревня говорит», – горестно думала Катерина, накормив детей. Бабы сами их посылали, но ни разу косо на Катерину не посмотрели – все понимали.

Александр в забытьи лежал в своем углу, зарывшись в тряпье.

– Пойдем к партизанам, там пересидим! – предложила Глаша. Она бросила тряпки в тазы и сунула один из них Катерине.

– К каким партизанам?

– Ничего-то ты не знаешь! А тот немец, между прочим, меня от повара защищал, любил – Митрий давно вместо Пани отправить хотел.

– Так ты что же – правда любила его?

– Ох, мать! Надоело мне полоскать это вонючее белье, гнуть спину с утра до вечера! А Клаус обещал вывезти меня в Берлин, снять там квартиру, покупать шелковые чулки. А теперь из-за тебя все…

– И ты с ним из-за чулок? – Катерина не знала, что сказать дочери. У нее перед глазами стояла картина с Клаусом и его голым задом в сизых пятнах. Неужели Глаша могла так расчетливо, без любви, отдаться врагу?

Молча пошли на реку. На улице возле пушки стоял пьяный небритый часовой и пугал проходящих мимо винтовкой. В первые дни на него залаяла деревенская собака, и он тут же пристрелил ее. Идти было страшно. Часовой навел на них винтовку, но Глаша улыбнулась и показала на тазы с бельем:

– На речку идем белье полоскать, – сказала она. Часовой загоготал: «Клаус, Клаус» – и отпустил их.

«Клаус – так звали того немца», – вспомнила Катерина.

Они шли через всю деревню до Наташиного омута. К счастью, никто не обращал на них внимания: немцы отмечали Рождество и выбегали на улицу, только чтобы помочиться. У омута Катерина с Глашей перешли по льду реку и взобрались на гору, где когда-то стоял сандаловский хутор. Сейчас там еще лежали валуны от фундамента, скрытые снегом, и скрюченные яблони, которые сажал Александр. Катерина старалась не бывать в этой стороне – слишком тяжелые воспоминания окружали ее там: о счастье, от которого ничего не осталось, об Агафье.

– Куда мы идем?

– Партизаны в заломах под Павловским, вся деревня давно знает и кормит их, мама. И Паня тоже…

Вскоре на дороге послышался рокот подъезжающих мотоциклов. Бежать было бесполезно – на снегу оставались отчетливые предательские следы.

– Скажем, что к родственникам в Павловское идем, – нашлась Глаша. Ненужные тазы они уже спрятали, когда перешли Тьму.

Подъехавшие были настроены серьезно. Глаша улыбалась, показывала на Павловское, но немцы направили на них винтовки:

– Hast du Klaus getötet?[48]

– Я не понимаю, – отвечала Глаша, все еще улыбаясь.

«Они нашли Клауса», – догадалась Катерина.

Немцы высадили из мотоцикла одного солдата с винтовкой и жестами показали Катерине и Глаше идти за ним. Поднималась метель.

Шли молча. Глаша плакала. Когда Катерина попыталась обнять ее, немец больно ткнул винтовкой в спину и закричал: «Найн!»

Идти стало тяжело, колючий ветер задувал снег под платок, в валенки. Руки озябли. Щеки, лоб и нос горели от холода.

Катерина шла и горевала: «Боже мой, убила человека – грех-то какой! Смертный. Последний час настает, порешат меня, а я даже исповедаться не успею, так и умру. Господи, Господи, Господи. И Глашу с собой в могилу затащу. Двойной грех – и мне отвечать. Ни Сашу, ни Колю больше не увижу, не приголублю, не обниму. Как же Саша без меня? Ох, горе! Милый мальчик мой, прости меня. А с Александром теперь что сделают? Ах, беда! Что же я натворила?» Вспомнился Николай, и Катерина с радостью подумала, что скоро увидит его на том свете, смирилась и внутренне притихла. Она стала вспоминать свою жизнь. Захотелось снова пережить то хорошее, что случилось с ней. И хорошего оказалось не так мало. Она словно доставала из шкатулки памяти кусочки счастья, разглядывала, любовалась ими одним за другим и укладывала обратно, чтобы уже никогда больше не достать. Она приготовилась к смерти.

Привели в усадьбу, в немецкий штаб. Катерина, поднимаясь на крыльцо, подумала: «Здесь мои начало и конец, мои аз и ять… Ну что ж, ни о чем не жалею. Только бы дочку спасти».

Повели на второй этаж. Катерина вспомнила, как ее гоняли по этой лестнице, когда не могла родить Сашу, и что с этой лестницы упал Николай, а она его потом выхаживала. Много воспоминаний хранил этот дом.

Их ввели в бывший кабинет Николая. Сейчас здесь стоял привезенный откуда-то незнакомый стол, на котором ждали своего часа немецкие конфеты в ярких обертках, жирная ароматная колбаса, потели бутылки коньяка и вина.

У окна задумчиво курил немецкий офицер. Он обернулся: высокий подтянутый мужчина под пятьдесят, к вискам уже прикоснулось время, которое, впрочем, красило его.

В кабинет привели пожилую переводчицу, учительницу немецкого, которую Катерина хорошо знала. Следом проник довольный, улыбающийся Митрий.

– Помнишь меня? – спросил через переводчицу офицер.

Катерина внимательно посмотрела на него. Но нет, она не понимала, кто перед ней.

– А я узнал тебя – почти не изменилась. Не думал, что ты выжила при советской власти. Я Роберт, – добавил немец по-русски.