На берегу Тьмы

– Что за вздор, скажи на милость? Опять приметы? Сорока на хвосте принесла?

– И это тоже. Яблок столько, что деревья с корнем выворачивает. А грибов нынче… Много грибов – много гробов.

– Мы побеждаем! Слышала? Да он даже на фронт не успеет попасть, муж твой. Поучится, офицером вернется – ты даже не заметишь.

Завозился, зачмокал маленькими губками Саша.

– Извините, барин, мне кормить пора.

– Да, конечно, – сказал Николай и вышел из флигеля.

Пришла новость о поражении и самоубийстве генерала Самсонова. Стало ясно, что на скорую победу рассчитывать не стоило. Каждый день приносили вести о новых смертях и поражениях на фронте. Солдатки не выходили из церкви – отец Ефрем поочередно служил молебны то за здравие, то за упокой. С конца августа ввели сухой закон, но по сельским улицам все равно ходили пьяные: самогонные аппараты работали исправно.

Берновские солдатки, «германки», как их теперь называли, которые никогда прежде не держали денег в руках, полностью зависели от своих мужей, теперь начали получать пособия. Радовались: «Мы теперь воскресли, свет увидели!» Многие из них, получив деньги, стали спускать их на наряды до того, как кто-то из семьи мог прибрать пособие, а некоторые пристрастились играть в карты, где проигрывали все, что не успевали потратить. «Казна» и «орлянка» – первая поганка», – говорила Агафья.

До Катерины то от Клавки, то от Агафьи доходили страшные слухи. Многие крестьяне, особенно солдатки, ждали кто конца света, кто – скорого поражения на войне: «Все равно, бабы, конец! Режьте кур, гусей, покупайте самые лучшие платья – все равно конец!»

Катерина не знала, что и думать. Ощущение катастрофы очень скоро передалось и ей. Каждый день ждала вестей от Александра, но их все не было. Пришло последнее письмо о том, что он определен в 216-й пехотный Осташковский полк на основе 8-го гренадерского Московского полка в составе 54-й дивизии и отправляется в Ригу, а потом в Восточную Пруссию. Но ведь вскоре после того, как письмо было отправлено, наша армия понесла в Восточной Пруссии огромные потери. «Жив ли Александр?» – Катерина прислушивалась к себе, пытаясь почувствовать это, увидеть какой-то знак.

В усадьбу приходили и другие новости. Стало известно, что Петр Петрович Сергеев, едва успев обустроить больницу и оставив ее на старого фельдшера, служил теперь вольноопределяющимся на военно-полевом поезде. Вера Юргенева, не дослушав проклятий матери, поехала в Старицу учиться на сестру милосердия на курсы, организованные Губернским комитетом Всероссийского Земского союза совместно с местным отделением Общества Красного Креста. Очень скоро она отправилась на фронт и, представившись женой, отыскала Петра Петровича. До конца войны они работали на военно-полевом поезде и жили, невенчанные, не скрываясь больше, как муж и жена.

Пришла похоронка на Ваську, сына Клопихи, который в первые дни призыва, пьяный, бахвалясь перед товарищами, не попрощавшись с матерью, записался добровольцем. Бахвальство его и сгубило в первом же бою: побежал под пули – думал, что заговоренный и ничего ему не будет, как всегда. Клопиха голосила три дня, а потом помешалась – никого не узнавала, звала Ваську. Ее забрала к себе дочь, которая вышла замуж и уехала в соседнее Щелкачево.

Анна Ивановна и Левитин к началу войны жили в Париже, не имели возможности пересечь линию фронта, и Николай больше всего переживал о судьбе детей, которых ему предстояло оставить на попечение старухи-матери в Малинниках.

Николай знал уже, что в октябре в следующий призыв его, скорее всего, мобилизуют. С Балтики приходили вести о том, что достроены новые линкоры, о немецких подлодках, создании минных заграждений против них. Кому, как не ему, офицеру, который воевал при Порт-Артуре на минном катере, применять свой опыт на Балтийском море?

Большинство работ на полях к концу сентября закончилось: убрали свекловицу, начали молотить хлеб, скосили отаву, вспахали поля под яровые, вывезли навоз, заложили силосы. Мужики, те, кто не ушел в первые месяцы войны, все еще оставались в деревне и охотно нанимались работать в поле.

В конце сентября Николай позвал к себе Катерину. Оставив Сашу с Агафьей, она с тяжелым сердцем вошла в кабинет:

– Слушаю, Николай Иванович.

– Ты присядь лучше. – Николай указал ей на кресло. То самое, где она сидела раньше, тогда, во время их уроков. Катерина поежилась, отгоняя от себя воспоминания, но села.

– У меня разговор к тебе, Катерина, – продолжал Николай.

– С Сашей что? Письмо? – всполошилась Катерина.

– Нет-нет, никакого письма, я о другом.

– Понимаю, я лишний рот, в тягость всем. Работать толком не работаю.

– Кто сказал тебе это? Кто выдумал?

– Клопиха.

– Клопиха, сама знаешь, – помешалась, не в себе. Что слушать ее?

– Это она еще раньше говорила, до того, как…

– Послушай, ты жена солдата, мать. Но…

– Я сегодня же вернусь на хутор – уже решила.

– Нет, Катерина, я хочу, чтобы ты осталась и управляла усадьбой, пока меня не будет.

– Как не будет? Да как же? Я?

– Ты. Больше некому.

– Шутите вы, Николай Иванович, не иначе!