На большой реке

— Мне ли не было приятно слушать, — продолжал Рощин, — этот перечень всего хорошего, что успели мы сделать для многотысячного коллектива героических наших строителей — средствами народа, выполняя священную и мудрую волю Коммунистической партии, ее ЦК! Приятно, не скрою! Но, видишь ли, товарищ Марьин, ты сейчас выступал не как партийный руководитель, а как... статистик. Статистику, особенно ученому, ему иной раз положено оперировать большими числами, не выделяя индивида, человека. А мы, коммунисты, в каждом советском гражданине должны, обязаны — это партийный наш долг, так нас учит партия, учит Ленин — живого и неповторимого видеть человека, его любить, его опекать, о его благе заботиться!.. Только так! И нечего нам прятаться за большие числа, если по нашей вине погиб хотя бы один человек!..

— Ну, кто там погиб! — проговорил угрюмо Марьин.

— Мог погибнуть! — возразил ему, продолжая, Рощин. — И глупо мог погибнуть, зазря, именно, как правильно сказал товарищ Упоров, из-за черствости и заскорузлости некоторых людей! Большие числа — они помогают кое-кому из нас уходить от заботы, истинной, отцовской заботы, которая должна быть в душе каждого коммуниста, заботы о каждом, конкретном человеке... Вернемся к Пылаеву Асхату. Знаю его не первый год. Порох! Взрывная натура! А тут — обида. Острый аффект. Неужели и этого нам не понять? Внушить, что нельзя же так реагировать, ну и взыскание в дальнейшем наложить, — это не уйдет, это можно со временем. Да и сам он и раскаивается и стыдится того, что сделал. Да разве в этом сейчас дело? Вот ты на товарища Упорова напал. А он целиком прав, я считаю. Не на приятельство и не на свое суждение о хореографических талантах Асхата Пылаева он опирается. Отнюдь. Есть суждение об этом авторитета достаточно высокого в данном искусстве. А вот что изрек товарищ Кусищев: «Русский балет уж как-нибудь без прораба Пылаева просуществует!» Этакую вот глумливую фразу придумать — и только чтобы уязвить, унизить рабочего парня, отличного производственника: куда, мол, ты лезешь? А я бы так повернул: без прораба Пылаева мы уж как-нибудь ГЭС достроим. А если обозначился у этого юноши талант высокий и несомненный, если в этом он видит отныне жизненное свое призвание, то как же смеем мы закрещивать перед парнем этот его путь и тем более глумиться над ним? Нехорошо это случилось. Наша это вина. И опять Владимира Ильича об этом самом, о гибели талантов, должен я вам слова напомнить: он говорил, что это является не чем иным, как расхищением богатств Советского государства, которое должно превратиться в коммунистическое общество! А мы и человека, юношу едва-едва не потеряли!.. Нет, для меня вопрос ясен: допустивший, по существу, глумление над человеком товарищ Кусищев должен быть строго наказан! А ты, товарищ Марьин, ты занял позицию в этом деле не партийную, глубоко ошибочную...

— На этом считаю вопрос исчерпанным, — такими словами заключил Голубков заседание бюро.

60

Уже отчаявшись когда-либо встретить Игоря, Клава Хабарова увидела его совсем неожиданно: он выходил из аптеки.

Она шла ему навстречу — не мог он, никак не мог не заметить или сделать вид, что не узнает ее: ведь это же всегда чувствуешь!

Нет, он просто был как впросонках — так показалось ей, — и, должно быть, глаза его видели, а разум, сознание ничего не воспринимали.

Вслед ему, когда он, глядя перед собою недвижным, отсутствующим взором, спускался по ступенькам каменного крылечка, выглянула из аптеки женщина в белом халате и покачала головой.

А он шел и шел — мертвенным, ровным шагом, никому не уступая дороги, в каких-то видениях наяву.

Задетые им встречные сперва оборачивались сердито, но, взглянув на него, тоже, как та женщина в белом халате, хмурились и качали головой.

По-видимому, его принимали за пьяного.

Но Клава, она-то видела, знала, что он болен. Некоторое время она шла за ним по пятам: она боялась, как бы кто не обидел его такого.

«Неужели он гибнет? — в скорбном отчаянии думала она. — Не переживу я этого, нет!.. Что же мне сделать, чтобы спасти его? Неужели мать, такая образованная, так любит сына — и не замечает, что ее сын душевно болен?»

И Клава приняла решение: «Пойду к ней, пусть всмотрится в него. Еще можно спасти его: это с ним так недавно. Какие-то приятели приучили его, должно быть, к дурману, и это отразилось на его рассудке. Поклянусь ей, что уеду отсюда навсегда, пусть ее мальчик меня забудет, только бы не помешался он, только бы стал как прежний Игорь. Боже, как я люблю его!»

Взойдя на крылечко, нерешительно позвонила. Ей открыла домашняя работница Андриевских; осмотрев, спросив, кто она такая, сказала, что сейчас узнает, «дома она или нет».

«Дома, конечно! — подумала, дожидаясь, Клава. — И зачем только они так врут?»

Августа Петровна пришла в ярость: «И здесь она меня преследует, эта хамка!.. Скажите, Марфуша, что для нее меня никогда нет дома!»

Такой ответ и услыхала Клава через цепочку.

Через час Клава была у Бороздина. Она выплакалась дорогой и теперь могла хоть немного говорить спокойнее.