На бурных перекатах

Ничего не понимая, Бузыкин переоделся и стал ждать. Он слышал команды, разводящие зэков по вагонам, потом уже свисток отправления, но капитан все не появлялся.

– Побег шьют, – догадался он, и кисло улыбнулся: – «При попытке», значит. – И заметался по будке, зарычал, как раненый зверь, вцепившись в оконную решетку: – Не хочу, не имеете права!

– Чего орешь, лапоть? – внезапно вырос у него за спиной капитан. – Благодари судьбу, что помнят тебя. В общем, слушай: твой Антон Бузыкин по дороге угодит под колеса вагона. Хлопнут его при попытке к бегству, он и свалится на рельсы. Ни рожи, ни кожи – сплошное месиво, сам понимаешь. Опознают тебя по одежке. А ты, Трифон Курамшин, осужденный на червонец за «бакланку», поедешь уже не на Колыму, а в другой лагерь. На вот, читай и запоминай свою биографию, – подал два сложенных листа бумаги: – Да сиди здесь тихо, пока не приду. А то разорался, чуть всю обедню мне не испортил. Я пока что вслед за тобой не тороплюсь. Все, жди. Тревога, радость, страх поочередно сменялись в душе. Все смешалось в догадках: если это не хитрый ход, чтобы грохнуть его, то кто мог позаботиться о нем? Да, только Шклабада мог решиться на такое. Но тот ведь сам уже «сыграл в ящик» при подобных обстоятельствах. Все сомнения развеял капитан. Проверив арестанта на предмет знания его новой биографии, он остался доволен еще и внешним сходством Бузыкина с Курамшиным.

– Если вдруг у кого-то возникнут подозрения насчет тебя, будь спокоен: рыло у тебя и впрямь курамшинское. Ростом, правда, ты чуть выше. А родни у него нет – ни кутенка, ни ребенка. Вот только он в «мужиках» в зоне числился, так что придется тебе со шпаной за место под солнцем воевать. Ну, да теперь зона новая будет, а как мне сказали, ты и сам не промах.

– Кто сказал? – оживился Антон. – И почему бы тогда под чистую не подогнать, а? Чего ж мне тут чалиться?

– М-да-а, – покачал головой капитан. – Аппетит приходит во время еды. Другой бы ноги целовал, а этому мало. – И отшатнулся брезгливо: – Да не мне, не мне, придурок. Бабе своей целовать будешь. – И осекся: – Тьфу, ты, зараза, проговорился. Ах, все одно.

– К-к-а-а-акой бабе? – заикаясь, выкатил глаза Бузыкин.

– Твоей, какой еще? – рыкнул капитан. – Но я тебе ничего не говорил. Да и самому тебе лучше об этом молчать. Одно слово – и... – Он сделал жест, изображающий виселицу: – Понял?

– Не дурак.