На день погребения моего (ЛП)

 — Отъезд из Геттингена. Нет. Это был не мой выбор, — словно пытаясь объяснить это Риману, его частице, задержавшейся здесь на сорок лет словно в ожидании надгробного признания, которое он не должен был пропустить, — для этого не существовало какой-либо обыденной причины. Это даже не значило изгнание..., — она обвела округу жестом, не указав на Кита, — сюда. Какие бы надежды я ни питала относительно æ-функции, их запредельность нужно оставить позади, напоминания о доверчивости девушки, с которой я уже вряд ли знакома. В Геттингене у меня не было озарений, не было дара пророчества, не было плана, я была всего лишь осторожна...осторожна в своих исследованиях, комфортно входила в двери ежедневных фарсов и ухаживаний и выходила из них, совершала спокойные воскресные прогулки по стене вокруг старого города. Теперь меня изгнали из сада. Теперь на достаточно ровной Мировой Линии возник этот ужасный разрыв. С ее обратной стороны я поняла, что теперь я тоже странница, — ее необыкновенные глаза продолжали смотреть на могилу. — Существуют учителя. Они учат нас некоторое время, позволяют нам увидеть определенные вещи, а потом отсылают нас прочь, не заботясь о том, как мы к этому отнесемся. Мы уезжаем, задавая себе вопрос, не будем ли пребывать отныне в состоянии отъезда всегда.

Мы проводим каждую ночь под полами Европы, совершаем другое путешествие к другому типу души, во время которого должны отбросить всё — не только вещи, которыми обладаем, но и всё, что воспринимаем как «реальное», всё, что мы выучили, всю работу, которую выполнили, теоремы, доказательства, сомнения, дрожь с замиранием сердца перед красотой трудноразрешимой задачи, всё, что, вероятно, было иллюзией.

   Ему показалось, что она выражается несколько мелодраматично.

— Отпустить всё это, — он хотел закурить, но сдержался, напряженный. — Большой шаг, Яшмин.

Некоторое время она смотрела на овеваемый ветрами гребень Монте-Россо и освещенные швейцарские вершины вдали.

 — Здесь было так легко забыть этот другой мир с его врагами и интригами, и ядовитыми тайнами... Я знала, что он должен позвать меня снова, у меня не было выбора, но, Кит, ты...наверное, в конце концов никто не имеет права спрашивать...

 — Просто наивный американский ковбой, не знающий, во что вляпался. Почему ты говоришь «не было выбора»? Хочешь рассказать мне, что происходит?

 — Нет. На самом деле нет.

Яшмин договорилась встретиться с представителями И. П. Н. Т. в легендарном санатории Бёпфли-Спацолетта на швейцарской стороне Лаго-Маджоре. Кит не знал точно, будут ли ему рады, но последовал за ней. Санаторий был грандиозным, предлагал множество уровней вкуса для удовлетворения любых потребностей — от жуткого китча до разорительного шика аскетичных преддверий смерти, в то время обворожившего Европу. Им пришлось блуждать двадцать минут, прежде чем они поняли, как спрашивать дорогу. Откуда-то раздавались звуки эстрадного оркестра, хотя было еще раннее утро.

  — Веди себя, как обычно, Кит. И не называй меня по имени.

И минуты не потребовалось Киту, чтобы узнать Рифа, а кто это еще мог быть — он увидел, что его брат подвергся модернизации, шляпа — черная борсалино с высокой тульей, поля изменены специально для Рифа, чтобы как минимум спасать от дождя, костюм определенно не американского кроя, волосы длиннее и странно напомажены, усы сбриты. Кит мог бы принять его за туриста откуда-то из Центральной Европы, если бы не голос и старый милый перекос его лица, так долго избиваемого реальностью, что его невозможно было принять ни за кого иного, кроме как за американца — общительного, когда это необходимо, но только лишь когда это необходимо, а в остальное время — настороженного и замкнутого.

  — Долгий путь ты преодолел, попав сюда из Сан-Хуана, — пробормотал Кит. — Откуда, черт возьми, ты здесь взялся? — внутри бурлили скрытые эмоции.

   Но Риф был осмотрителен.

— Рыл тоннели для железных дорог, — кивком головы указав на окно. — Альпы и так далее, — некоторое время они сидели, кивая головой и улыбаясь. — Может быть, понемногу играл в карты в водолечебницах. Почему ты не вернулся в США, панибратствовать с той летней компанией в Ньюпорте, Род-Айленд, играть в поло, что-нибудь такое.

 — Полагаю, ты хочешь сказать, что я в бегах, — пока Риф медленно кивал и притворялся, что хихикает, Кит изложил ему сокращенную версию событий, до того момента, как обнаружил Фоули в Геттингене. — На самом деле всё пошло наперекосяк с самого начала, мне надо было сойти перед Гленвуд-Спрингс, повернуть обратно, вернуться, но...

Он не знал, как рассказать больше. Где-то неглубоко под слоем их светских условностей таилось мгновение, которого они ждали, что-то, связанное с их отцом и неумолимыми расчетами, с братьями, которые встретились снова, с воссоединением троп и обещаний, и так далее, Кит понимал, что всё это вскоре выйдет на поверхность.

   Риф некоторое время с раздражением смотрел на него.

 — Однажды мы не будем спать всю ночь, будем обсуждать всё, что нужно было сделать, пока что довольствуюсь тем, что ты продержался хотя бы дольше меня.