На день погребения моего (ЛП)

  — Это тот малыш Танкреди, что, черт возьми, он здесь делает?

  —  О нет, — сказал Кит. — Это плохо.

Добраться к нему было невозможно, он находился внутри уже катившейся вперед черной похоронной процессии, лелея свой ужасный замысел.

—  Via, via, уходи! — они были достаточно добры, чтобы его предупредить, но он продолжал приближаться. Он делал то, что власти не могли позволить, ни за что бы не допустили — он отказывался выполнять то, что ему велели. Что за предмет он держал в руке, аккуратно, словно тот может взорваться при малейшем сотрясении?

 —  Его руки были пусты, — позже сказал Пульезе, — никто не нашел оружие.

   Безутешный Маскаренья покачал головой.

 —  Он говорил, что у него есть адская машина, которая уничтожит Вайба, а когда-нибудь — и порядок, который наиболее полно и омерзительно воплощает Вайб.

Это был его драгоценный инструмент разрушения. Он излучал свет и тепло, которое мог почувствовать лишь Танкреди, он ослеплял его, неистово пылал в его руках, как раскаленный уголь в буддистской притче, Танкреди не мог о нем забыть. Если Вайб приобретал предметы искусства, это было творение Танкреди, его дар, шедевр, который, как он думал, изменит любого, кто его узреет, даже этого растленного американского миллионера, ослепит его и позволит увидеть жизнь, которую он ведет, подарит ему другое зрение. Никто не дал ему возможность сказать: «Вот он, вот ограниченный и конечный объем отсутствия Бога, вот всё, что тебе нужно, чтобы встать и действительно увидеть, и ты узришь Ад».

Пламя вырвалось из дула новейшего «глисентиса», ужасное эхо выстрелов пронеслось над водой и каменными стенами, разрывая тишину. Руки Танкреди были распахнуты, словно он готовился обнять то, что мог, из того, во что скукожился мир, первые залпы превратили его в останки, он склонился к земле, словно кланяясь перед каким-то извращенным дворянином, вокруг него возвышалось старинное великолепие Палаццо, он поскользнулся и упал в собственную кровь, он ушел в небытие в день, когда колокола молчали, город, который он любил и на который был зол, у него отняли, он больше не мог его изменить.

Сначала казалось, что они просто попинают останки носками ботинок, в конце концов, это нормально для профессионалов —  убедиться, что объект не оживет вдруг неожиданно. Но всё оказалось не столь поверхностно, вскоре ассасины начали наносить жестокие удары, настолько сильные, насколько это было возможно, выкрикивая оскорбления, вскоре fondamenta, судя по раздававшимся звукам, стала похожа на тюремный двор, а Скарсдейл Вайб чуть ли не подпрыгивал с радостным одобрением, громко предлагая методические советы.

 — Обязательно разбейте ему лицо, парни. Batti! batti la faccia, да? Уничтожьте его. Разукрасьте маленького негодяя так, чтобы его мама плакала.

 Когда он слишком охрип, чтобы продолжать, подошел и некоторое время с презрением смотрел на изорванное тело в купели публичного света, испытывая блаженство от того, что лично стал свидетелем этой победы над анархистским террором. Фоули, для которого во время службы в полку Союза такое зрелище было будничной рутиной, стоял рядом и ничего не комментировал.

Поднимавшийся туман начал смешиваться с медленно рассеивавшимся дымом оружия. Компания крыс вылезла из канала, проявляя непосредственную заинтересованность. Учитывая возможность прихода опоздавших гостей, один из киллеров пытался смыть кровь с брусчатки, набирая в шляпу парня воду из канала.

Вайб стоял в наивысшей точке маленького мостика, ничего не говоря, массивный черный силуэт, голова и плащ, в ожидании несомненного напряжения, которое, кажется, даже не росло, как ни странно, чтобы собраться, очиститься в железной неуязвимости. На мгновение, прежде чем неторопливо направиться обратно в убежище освещенного и наполненного музыкой палаццо, он оглянулся и посмотрел на Кита, не оставляя сомнений, что его узнал, и даже не смотря на опустившуюся ночь, туман, foschia, и мерцание факела Кит увидел торжествующую ухмылку на лице мужчины.

—  Вы — жалкие маленькие трусы, - должно быть, посмеивался он, — с кем, по-вашему, вы имеете дело?

 — По словам полиции, это происки Анархистов, Фоули, ты знал об этом? Итальянские обычно охотятся за царственными особами. Императрица Елизавета, король Умберто и так далее.

— Полагаю, теперь вы — американская царственная особа, —  язвительно заметил Фоули.

—  Король Скарсдейл. Да. Звучит.

Они сидели в огромном зале ресторана на Бауэр-Грюнвальд, ели жареное филе ягненка и глушили «Поммери». Зал был заполнен едоками, чьи запасы наличных намного превышали любую степень голода, которую они могли бы вспомнить или вообразить. Официанты говорили приглушенным голосом, который только казался учтивым, часто проскальзывало слово cazzo. Люстры из изящного прозрачного хрусталя дрожали и звенели, словно чувствовали малейшее оседание здания в доисторическую венецианскую тину.