На дорогах Афганистана

В висках у меня пульсировала кровь. Огромным усилием воли я заставлял себя не двигаться и с недоумением смотрел на поднятую ложку, которая стала дрожать у меня в руке. Зернышки риса падали на несвежую скатерть…

Маленький поручик продолжал свой страшный танец.

В тот момент, когда мне уже казалось, что я больше не вынесу напряжения, поручик остановился и тихо сказал:

— Конец!

Все повскакали с мест. Полковник обнял поручика. Офицеры целовали его, а потом образовали круг около выхода, внимательно куда-то всматриваясь.

Майор взял меня за плечо, довольно бесцеремонно отстранил одного из присутствующих и указал рукой на нечто желто-зеленое, распластанное на земляном полу палатки:

— Это и есть гундал, инженер-саиб. Ужасная гадость. Укусит — сразу конец, спасения не жди.

Толстые, мохнатые ноги огромного раздавленного паука еще конвульсивно вздрагивали. Его туловище было величиной с большое голубиное яйцо. Ладонь с расставленными пальцами едва могла бы прикрыть гигантское насекомое. Меня передернуло. В этом создании было что-то грозное и вместе с тем омерзительное — я не имел никакого желания рассматривать его вблизи. Офицеры тоже не приближались к гундалу.

— Вот она, смерть, инженер-саиб! — тихо сказал плотный, плешивый капитан.

За чаем началась оживленная беседа. Полковник рассказывал историю о том, как кто-то из его знакомых эксперимента ради поместил в одном ящике черную кобру, огромного скорпиона и гундала. Первым сдох скорпион, потом кобра. Автор же эксперимента едва не заплатил жизнью за свою любознательность, ибо оставшийся в живых паук прыгнул на него в тот момент, когда он открывал ящик. Спасла его чистая случайность: захлопнувшаяся буквально в последнее мгновение крышка раздавила мохнатое чудище.

После чая я попрощался со всеми более сердечно, но и более поспешно, чем обычно. Особенно крепко пожал руку молодому поручику.

У палатки уже стоял Раим и, глядя на раздавленного гундала, не переставая повторял:

— Ужасно! Ужасно!

— У-у! — завыл ординарец полковника и выскочил из палатки.

Белые шаровары Раима в миг превратились в мелькающие флажки. Не успел он добежать до машины, как раздался взрыв хохота. Офицеры, еще недавно бледные от переживаний, теперь корчились в приступе смеха. Раскачивались, как пьяные, били в ладоши и хохотали от души.

ЛЮБОВЬ ПО-МЕСТНОМУ

Нас теперь было трое: ко мне и Зыгмунту присоединился инженер Конрад Якубовский, высокий, хорошо сложенный мужчина.

Сразу после работы мы отправлялись в багланский бассейн. Вечерами, после ужина, встречались с друзьями в центральном сквере. Этому покровительствовал директор фабрики, полный, молчаливый, весьма корректный узбек. Он славился как человек состоятельный. Имел большие земельные наделы и скот. Свои обязанности директора он исполнял скорее ради престижа, а не заработка, который играл незначительную роль в его бюджете.

В наших встречах принимали участие все находящиеся в Баглане иностранцы, разместившиеся в гостиницах и в принадлежащих фабрике дачных домиках. А именно: два важных, бородатых индийца с женами, японская пара, мистер Лонги, три семьи немцев и супруги Гумель.

Ни о ком из них я не мог бы рассказать подробно. Порой мне снилась полудетская улыбка японки, хорошенькой миниатюрной женщины с идеально гладкой кожей и очень милыми манерами. Выглядела она шестнадцатилетней, в то время как ей было, по-видимому, уже сорок. Муж ее, некрасивый, маленького роста японец, некогда большой мастер дзю-до, выполнял функции ветеринара — при фабрике разводили тутового шелкопряда. Помимо этого он осуществлял надзор за инвентарем принадлежащих фабрике земельных хозяйств и пил как сапожник.

Индийцы были как индийцы. Спокойные, никому не причиняющие вреда, с неизменной улыбкой на лице. Работали они, как и Лонги, в учреждении, занимавшемся ирригацией.

Наиболее любопытной была чета Гумелей. Она — венгерка, он же и сам как следует не знал, выдавать ли себя за немца, австрийца, чеха или венгра. Еще до первой мировой войны жил и работал в разных частях Австро-Венгрии. В начале межвоенного периода женился на дочери своего коллеги и несколько лет прожил с ней в Турции. Во время второй мировой войны супруги возвратились в Венгрию, а потом вновь отправились бродить по свету. Наконец они высадились в Афганистане, оставив по дороге дочь в Англии, а сына в Канаде. Хлопотали поочередно о получении венгерского, австрийского и наконец немецкого гражданства — никто, однако, не хотел их принять.

Дома супруги говорили по-венгерски, хотя в результате семилетнего пребывания в Баглане оба довольно свободно владели языком дари. Они дружили с семьей директора фабрики. Единственный сын директора, шестилетний Хумайюн, со дня рождения практически воспитывался у Гумелей. У них он ел, спал, учился. Они заботились о нем, как о собственном ребенке. Калитка, ведущая из сада директора в сад венгров, никогда не закрывалась. Особенно близкие отношения связывали женщин. Преградой на пути официальной дружбы мужчин была лишь разница в их служебном положении.