На горбатом мосту

Сегодня, несмотря на спешку,
Я в самой середине дня
На полчаса зайду в кафешку,
В кармане мелочью звеня.

И там, представьте, будет тихо,

Тепло, свободно и светло.
И я, поняв, что дремлет лихо,
Что мне безумно повезло,

На целых полчаса забуду

Жужжание обид и бед:
Немытые полы, посуду,
Неприготовленный обед.

Свободе больше не переча,

Так бесконвойно задышу,
Что словно полечу навстречу
Рифмованному миражу,

И, обретая душу жи́ву

,Иные слыша голоса,
Я стану наконец счастливой —
На полчаса, на полчаса.

«Здесь никто никого не жалеет…»

Здесь никто никого не жалеет.
За привычною гладкостью фраз
Нелюбовь уголёчками тлеет
В глубине этих выцветших глаз.

Здесь никто никому не поможет

И с пути своего не свернёт.
Только цену твою подытожит
Равнодушное щёлканье счёт.

Здесь чем ты холоднее, тем круче…

Но ведь кто-то шепнул мне: «Живи
Со своим бесполезным, певучим
И мучительным жаром в крови!»

В нелогичном, непознанном мире,

Где всей жизни на вздох или взмах,
И слеза тяжелее, чем гиря,
На божественно-шатких весах.

«И вновь запела скрипка у метро…»

И вновь запела скрипка у метро
О чём-то мимолётном и печальном,
Ненужном, неоплаканном, случайном —
О гулкой бесприютности дворов,
О стихнувших шагах твоих, о том,
Чему уже вовек не повториться,
О стёртых именах, забытых лицах,
О доме, предназначенном на слом.
Я не хочу ни знать, ни вспоминать.
Скрипач, прошу тебя, смычка не трогай —
О безнадёжной хрупкости земного
Земному не спеши напоминать.
Да и мотив затаскан, полужив,
Как с времени полученная сдача…
А я над ерундою этой плачу,
В пустой футляр червонец положив.

Разрушение фабрики

В ворота
с нетерпеливым урчанием
врываются грузовики,
чтоб после,
взрёвывая от натуги,
переваливаясь и оседая,
словно бы озираясь,
ползти потихоньку обратно.
Из-под их бортов
сочится капля за каплей,
течёт по асфальту,
струится
сухая кирпичная кровь.
За воротами
с лязгом и скрежетом
огромная челюсть
жадно вгрызается
в тёмно-красную плоть,
в бесстыдно разодранные,
вывернутые наизнанку
потроха перекрытий.
Рушится всё.
В грохочущем воздухе виснет
красно-бурый туман,
мелькают чёрные тени.
Азарт разрушения
перерастает в экстаз,
почти что в истерику.
Слитный
механический вопль
раскаляется до нестерпимого визга
и обрывается.
В обморочной тишине
среди праха осевшего,
среди мёртвых обломков
кирпича и железа
заводская труба
отчаянно тянется к небу.
А в окна
последней стены,
отделяющей
одну пустоту от другой,
удивлённо заглядывает
осколок лазури.

«Неужели и меня не беды…»