На краю государевой земли

— Он говорит, Чечен-хатун послала! — стал переводить толмач. — Сказать, почему так ругаетесь, государя почасту вспоминаете! Мы имя его слышим только, и то нам страшно! А вы-то на ножах режетесь, да про него кричите, людей моих пугаете!..

Казаки, выслушав монгола, захохотали, оправились от нервной встряски.

А Яков, бросив выяснять отношения с Дружинкой, обнял за плечи Уйбашина и поскорее увел его из катагара. Немного проводив его, он попросил передать хатун, что у них то делается не по злому умыслу, а такие-де они есть люди, но обещал, что шуметь больше не будут.

* * *

На Рождество в улусе Чечен-хатун появился лаба Мерген-ланза. Хан был еще в отъезде, на своих кочевьях, и лаба первым делом пришел к послам в катагар.

Сёмка Щепотка, проживший у лабы без малого пять недель до их прихода сюда, уже рассказал Якову, что тот чуть ли не каждый день молился за здоровье государя, как ему толмачил Какайка. А Какайка, тоже еще тот тип, как только появился в улусе Чечен-хатун, тотчас же нашел себе женку в одной из юрт и безвылазно жил у нее. В катагар он заглядывал только тогда, когда там было тихо, и томские не ругались между собой. Он тоже рассказал, что лаба на их стороне, а лабу-то очень уважает хан и не ослушается его.

Войдя в катагар, лаба прежде всего поклонился Будде, глиняная фигурка которого торчала на полке, над торбами.

Об этой фигурке посольские уже и забыли как-то, забыли, что на них день и ночь с полки бесстрастно взирает большими глазами-миндалинами божок. Он скрестил ноги, сидит, да еще надул круглые щеки, гладкотелый, упитанный как мальчик, равнодушный к тому, что делают здесь чужаки.

Поклонившись Будде, лаба прошел к очагу и сел справа от него. Круглое, желтое, морщинистое и умное, но с лукавинкой лицо повернулось к Якову…

В тот день разговор у них был долгим.

Мерген-ланза обещал уломать хана.

— Хан портит свое лицо, — согласился он, смерив изучающим взглядом простоватого на вид посла. — Я же пойду с тобой до Москвы, до государя. Хочу увидеть его очи, прежде чем умру… Да проведав у государя путь, хочу сходить в землю Иерусалимскую…

— Китайское царство взял?! — удивленно полезли вверх у него брови, наползая на голый череп, когда Яков спросил его, как-де Чагир-хан взял Китайское царство: подкопом, или водой вытопил. Он скептически поджал губы. — Он и зреть не смел на него!.. Сильное царство, ох, сильное! — уважительно сказал он.

Лаба ушел. Казаки стали укладываться спать, и вскоре в разных концах тесного помещения переливами заплескался здоровый мужицкий храп.

Яков улегся тоже. Хотелось спать, но почему-то он никак не мог заснуть, ворочался, вспоминал разговор с лабой и разглядывал через дымовое отверстие юрты кусочек звездного неба…

Время, должно быть, минуло за полночь, когда сквозь это отверстие вдруг пробился слабый лучик лунного света, пронзил сизый качающийся дымок и упал на Будду. И глиняная фигурка, выкрашенная в желтый цвет, еще сильнее пожелтела в этом лунном свете. И Якову показалось, что Будда ожил и слегка двинул рукой, словно собирался поднять ее… «Лаба сказал — так и будет!» — произнесли его губы, и тут же сухим треском затрещал в очаге кизяк, от него потянуло вонью, и тонкая струйка дыма поползла к Будде. Вот она коснулась его, извиваясь, окутала его глиняную головку… «Лаба сказал — так и будет!» — снова затрещало, но теперь уже в голове у Якова, и так, будто кто-то произнес это тут, рядом, вслух. И он толкнул в бок Лучку: «Ты что бормочешь-то!»

Лучка спросонья испуганно промычал:

— A-а!.. Что, что?!

— Ты что бормочешь?

— Отстань, ничего не бормочу, — проворчал Лучка, повернулся на другой бок и сразу же опять засопел, противно, всхлипами втягивая в себя воздух в душной, с вонью юрте, набитой телами двух десятков нажравшихся на ночь мужиков, спящих вповалку на шкурах, полных насекомых… Вот кто-то проснулся, тихонько ругается, чешется, невмоготу, ворочается и снова засыпает…

Яков глянул все туда же, на полочку, но там было пусто: бледный лучик отполз в сторону, и Будда словно растворился в темноте…

Свое слово Мерген-ланза сдержал. Не прошло и недели, как в улусе матери снова появился Алтын-хан. И посла тут же пригласили к нему в юрту.

Якова, Дружинку и Лучку с толмачом усадили вблизи очага, на почетном месте. В юрте было полно тарханов и табунов. Все сидели, молчали, курили трубки, и так мудрствовали целыми днями не думая…

Два улусника внесли в юрту большой котел с мясом.

— Ешьте! — пригласил хан послов.

— Говорил, шерть дашь, а сам есть заставляешь! — поднял голос Яков, которого уже окончательно достали хитрые уловки хана.

— Ешьте, потом велю своим людям дать за меня шерть, — сказал хан. — По нашей вере есть перед шертью не запрещается… Пития у меня нет, а мясом богаты… Ешьте!

Куски мяса пошли по рукам тарханов и табунов, попали и к посольским. Когда котел опустел, хан вытер засаленные руки о кошму, поднялся, что-то буркнул тарханам и вышел из юрты. Лучка прошептал Якову, что, мол, хан сказал своим: «Начинайте!»…