На краю государевой земли

Яков понял, что хан изворачивается, отказывается от своих прежних слов, и теперь его посольству грозил провал. А он-то надеялся, что справит это посольство, и государь помилует его. Итак, он здесь, в Сибири, уже без малого пятнадцать лет живет в опале…

— Бил челом государю, а шертовать не хочешь? — спросил он хана. — Говоришь, шерть дадут твои люди, за тебя!.. Кому верить в твоей земле, если даже твое слово стало лживым?..

«От государской милости отбегает, собака!» — начал злиться он.

Хан, выслушав толмача, забеспокоился, двинул рукой, как будто его кто-то укусил под лопаткой.

— Бог меня разори со всей моей ордой, если мое слово лживо! — воскликнул он, мгновенно потерял осанистость, да так, что Федька, толмач, тоже непроизвольно передернул плечами, возбуждаясь от его речей и темных глаз с неведомыми мыслями. — Я того не приказывал, чтобы самому мне шертовать!.. А ныне Чагир-хан убит от уртусского хана!..

«Вот это иное дело! Сам бы и признавался!» — подумал Яков, что сейчас все окончательно стало ясно, хотя он и знал уже, что Чагир-хан убит. Об этом ему тайно поведал Койда, да сказал еще, что теперь-то Алтын-хан иным будет с ними…

«Да, не зря поил Койду!»

Этот первый же день встречи с ханом оказался нелегким. А потом пошло еще хуже. На следующий день в катагар заявились двоюродный брат хана, Дурала-тархан, и два его табуна, два зятя, Биюнт и Тайчин, еще молодые люди. Пройдя в катагар, они молчком уселись у очага. Яков и Дружинка сели напротив них. Лучка с казаками тоже подсели ближе к очагу так, чтобы была какая-то хоть видимость почетных мест у гостей.

Дурала был полный, с проседью в густой шевелюре черных волос и с покатыми женскими плечами. Он сразу же заявил Якову: «Хан велел нести к нему государево жалование!»

— И не мыслите об этом! — запротестовал Яков. — До шерти то государево жалование не велено нести!

— Да отдать бы вам кыштымов, что прежде платили ясак отцу Алтын-хана! — гнул свое Дурала.

— И кто же они? Хм! — усмехнулся Яков.

— Джагаты, абинцы, качинцы…

— И еуштинцы? — ехидно спросил Яков тархана.

Тот смолчал, а табуны, еще молодые и горячие, закивали головами, о чем-то затараторили…

— То мимо нашего посольства! — не стал слушать Яков их. — Пустые разговоры!

Гости посидели еще немного и ушли. Но не минуло и часа, как они снова заявились все с тем же. Трижды в тот день табуны приходили к ним, и все жестче и жестче говорили: «Не понесете жалование — поедете назад с ним, да одни, и без корма!»

Яков выдержал это давление силой. А хан понял, что наскоком упрямого посла не взять, и уехал из улуса своей матери к себе на кочевья. Якову же он передал, что пусть теперь ждет, пока он не придет со всем своим улусом.

Наступила поздняя осень, подошла середина ноября. В степи выпал снег и загуляли ветры. Чтобы не сидеть в уютной гостевой юрте, где были дым, вонь, блохи и засаленные подушки, набитые шерстью, Яков целыми днями шатался по улусу между юрт, хотя и было холодно.

Через два дня после отъезда хана в катагар пришел ордынец, посланный матерью хана.

— Чечен-хатун велела принести русские диковинки, какие у вас есть, дабы порадовать ее глаза и сердце!

И они понесли от себя подарки хатун. Яков поднес матери хана четыре аршина ярко-малинового цвета настрафили, восемь аршин миткали, позолоченный серебряный перстень с финифтью, десять золотников шелка, два оловянных блюда, братину, четыре позолоченных оловянных достакана, позолоченную оловянную тарелку, сто листов бумаги и уздечку с посеребренными пряжками. Дружинка поднес ей от себя ковер, восемь аршин крашенины, небольшое оловянное блюдо, братину и три позолоченных оловянных достакана. Лучка же поднес зеленую однорядку, бархатное полукафтанье, четыре гривны денег и епанчю. А казаки поднесли малиновый зипун, сукно английское, по четыре аршина малинового сукна и зеленой настрафили, большое оловянное блюдо и полтора рубля денег.

Из юрты хатун сама не вышла к послам, и дары приняла ее дочь.

* * *

Время тянется медленно в чужом краю, где не к чему себя приложить, некуда податься. И Яков, изнывая от безделья, не отказывал, если его просили кого-нибудь полечить. Но такое было редко. Простые улусники боялись порчи от него, от пришлого.

Минуло еще две недели. Как-то раз в катагар пришел Убайшин, дворовый человек Чечен-хатун, и пригласил его пройти к нему вместе с толмачом.

Якова провели в юрту, светлую и холодную, с широко открытым дымовым отверстием. Заранее зная, что ему предстоит, он приготовил все еще у себя в катагаре. И здесь он сразу достал из кожаного мешочка скляницу, поставил ее рядом с Манзи, тоже дворовым человеком хатун, велел ему лечь на спину и присел на корточки рядом с ним.

— Открой глаза и не закрывай… Не бойся… Да не бойся же ты! — засмеялся он.

Левый глаз монгола, подернутый тонкой пленкой с бельмом посередине, закрывающим зрачок, глянул на него жалостливо и просительно.

Яков осторожно оттянул пальцами веко больного глаза и капнул несколько капель из склянки. Манзи отдернул голову от его руки и захлопал глазами.

— Во-во, давай, давай! — подбодрил Яков его.