На краю государевой земли

Яков уже не раз спрашивал его на стоянках: «Зачем, Дружинка, везешь так много? И что везешь? Не велено идти с товарами-то!»…

И он тут же нарывался на очередной лай подьячего. С досады махнув рукой, он отходил от него. Он уже не знал, что делать с ним: пробовал увещевать, грозился побить, отнять всех лошадей, отписать обо всем воеводе… Ничего не помогало…

Уже наступил октябрь. Леса покрылись желтизной. Осень, чудесная была здесь осень. Обрызнула она долины бурым цветом. А выше, там, где небо мерилось с горами силой, серели некогда цветущие луга. И резче проступили голубые ели, изящные, бесспорно, и вряд ли что-нибудь сравнилось здесь бы с ними.

Тут все для Якова повсюду было ново. И даже ветер, что зло гудел в долине.

А горы шли все круче, круче, все ближе и ближе подступали к реке. Долина стала уже, совсем исчезли кусты. Лишайником и мхом все камни обросли, и осыпается щебенка под ногами лошадей…

— Скоро перевал! — крикнул толмач Тухачевскому, переведя слова Койды, который показал плеткой куда-то вверх по реке, на приметные вершины хребта.

Тропа, широкая, избитая копытами, стала карабкаться вновь змейкой вверх, затем спустилась вниз, вдоль речки побежала, петляя, как заблудшая овца. Она бежала и бежала, о камни спотыкалась, и вдруг — хоп!.. Уперлась вроде бы в скалу… Но нет. Здесь место старое, истоптано вокруг, вполне подходит для ночной стоянки. Кострища, остатки шалашей, и к водопою спуск ведет. Нет ветра тут, торчат остроконечные каркасы юрт из высохших жердей, их кто-то обтягивал корой березы…

И вот уже шумит стоянка у реки. Костры пылают, слышен говор, изредка и смех. Устало бродят кони на поляне и щиплют скудную посохшую траву.

Дружинка стал со своими людьми отдельно, в стороне от всех. И Яков, довольный, что тот не будет торчать у него перед глазами, приказал своим холопам: «Давайте, готовьте что-нибудь пожрать!» — а сам, прихватив с собой толмача, прошел с ним к костру монголов.

— Такие переправы еще будут или нет? — усаживаясь у их костра, спросил он второго тархана, Баатура.

Тот глянул на него, что-то коротко бросил.

— Ты что, болен? — спросил Яков его, заметив, что он как-то странно прижимает руку к правому боку.

Баатур закивал головой, скривил в улыбке плоское лицо. Он тоже искупался в этот день на переправе, как и Бурнаш.

— А ну покажи, — попросил Яков его и уложил тут же подле костра на землю. Пощупав у него живот, он промычал: «Мда-а!» Затем он прошел к своему костру, повозился в одном из вьюков, достал скляницу, завернутую в тряпочку, накапал из нее в чашку несколько капель тягучей, светло-желтой жидкости. Закупорив скляницу, он снова тщательно обмотал ее тряпочкой и спрятал во вьюк. Налив в чашку кипятку из котелка, он размешал палочкой получившуюся смесь и вернулся к костру монголов.

Мощный ядреный запах, расползаясь вокруг, оживил всех у костра.

Монголы зашевелились, зацокали языками: «Ай-ай!.. Карош!»

Яков подал Баатуру чашку: «На — пей!»

— Пей, пей, не бойся! — добродушно засмеялся он, заметив как тот недоверчиво глядит на чашку. — Сразу легче станет!

Толмач перевел его слова и тоже засмеялся над монголом. Баатур, заметно мучимый жаждой, растянул в улыбке сухой рот, взял у Якова чашку и высосал из нее питие.

— А ну-ка теперь приляг, — велел Яков ему.

Монгол снова лег спиной на кошму. Яков задрал у него на животе рубаху, плавно поводил ладонью по тому месту, на которое жаловался тот.

— Теперь все! К утру будешь здоров!

— Хм! Где ты научился этому? — хмыкнул Лучка; он тоже притащился за ним к костру монголов и наблюдал как Яков лекарит.

— Поживешь с мое — научишься! — сказал Яков, подхватил его под руку и потащил к своему костру.

К утру боли у Баатура прошли. И он, неуклюже переваливаясь на коротких и толстых ногах, подковылял к Якову, поклонился: «Карош, карош!» — и сунул ему в руки шкурку соболя…

На одной из стоянок к Дружинке подошел Мезеня и стал выговаривать ему: «Не гони лошадей! То лошади государевы! Заморил уже киргизскую вон какой тяжестью?!»… Осмотрев его вьюки, он стал ощупывать их: «Что там? Товар-то заповедный!»…

Дружинка даже весь побелел от такого издевательства десятника. Он припаивал его, думал, что тот будет заодно с ним, а тот взял да и продал его Якову. И он, обозлившись на него, выхватил из-за пояса нож и подскочил к нему: «Убью, сморчок!»

— Во чокнутый! — пробормотал Мезеня, боязливо отходя от него.

Когда отряд снялся со стоянки и двинулся дальше, Мезеня, поразмышляв что-то, подъехал к Тухачевскому.

— Яков, подьячий торгует по улусам, — сообщил он ему. — Меха скупает за вино, да настрафиль откуда-то у него!.. Ох, беда будет! И откуда таких присылают?!

— С Москвы!

— Что — там все такие?

— Хватает!..

Вот так и проходил у них день за днем.

За месяц пути от Кузнецкого острога, как раз на день Артемия, они добрались до реки Кемчик. Здесь начинались земли Алтын-хана. Туда хан уже прислал им корм, провожатых и коней. Но только еще через полмесяца они оказались в улусе Чечен-хатун, матери хана. Там их встретили ближние Чечен-хатун и поселили в катагаре.