На краю государевой земли

Катагар, это такая юрта для знатных гостей. Она самая добротная и уютная, с решетчатыми стенами, круглая, просторная, крытая войлочными кошмами. Пол тоже устилали войлоком. Посреди юрты был как обычно очаг. За очагом, на невысоком помосте из жердей, находилась постель из толстого слоя кошм. Там же были подушки, набитые шерстью, и горой валялись еще какие-то шкуры.

Яков, войдя в катагар, в первый момент, со степи, с чистого морозного воздуха, чуть было не задохнулся от густого сизого дыма и запаха горелого кизяка. А в этом дыму, как ему показалось, бродили, словно призраки, какие-то неясные тени. Глаза у него сразу заслезились, к горлу подкатила тошнота. Он закашлялся, чувствуя, что не в силах будет прожить здесь и дня. Но дня через три он все же привык к дыму, хотя так и не смог привыкнуть к блохам. Те, как только укладываешься спать и укрываешься шкурами, чтобы согреться, и под ними становится тепло, сразу оживают и начинают пировать до утра. И от этого каждый день, казалось, длился вечно, сменяясь еще более мучительной ночью.

Через неделю в улус матери приехал со своих дальних кочевий Алтын-хан с полутора десятком своих ближних.

В горах уже лежал снег. Тонким слоем снега запорошило землю и здесь, на пастбищах, на реке Теси, где стояла на кочевье Чечен-хатун.

Пол в юрте хана, куда ввели Якова и Дружинку, был покрыт не кошмами, а коврами. На стенах висели полотнища с какими-то знаками. Как догадался Яков, это были знаки власти хана. Слева, над кожаными торбами, которые, к его удивлению, были даже в ханской юрте, на широкой доске рассыпались рядком глиняные фигурки Будды. Они, различные по высоте и размерам, были изготовлены мастерски.

В юрте хана плавал все тот же сизый дымок, было тепло, и стояла все та же вонь от кизяка.

Алтын-хан сидел напротив двери. По правую сторону от него сидели лабинцы, с непокрытыми головами, бритыми наголо. А далее, с обеих сторон, устроились табуны и тарханы[71]. Алтын-хан сидел на простом коврике, чуть выше других, поджав под себя ноги и положив на колени руки. Лицо у него было крупное, желтое, без морщин. На голове торчала круглая шапка, отороченная мехом черной лисицы. На ногах были надеты мягкие кожаные сапоги без каблуков. Серый ордынский кафтан мало отличался от кафтанов других, его ближних. Только пояс, отделанный металлическими бляхами, да нож, висевший на нем, украшенный камнями, выдавали, что это иная персона.

Яков представил хану свое посольство. А Табун Биюнт, который накануне заходил к ним в катагар и приглашал к хану, спросил его о здоровье великого государя. Яков ответил. Вот только после этого Дружинка подошел к хану и подал ему жалованную грамоту государя. Хан принял ее сидя, показал им рукой, чтобы послы сели. Якова с подьячим и толмачом отвели к двери и усадили ниже всех лабинцев и алтыновых людей…

«Не очень-то почетно», — подумал Яков, но смолчал, уселся рядом с Дружинкой, зная, что тот обязательно донесет об этом воеводе.

Когда ему разрешили говорить, он начал издалека. Он напомнил хану, как в прошлом он посылал своих людей к великому государю, чтобы тот принял его под свою руку, да оборонил бы от Чагир-хана; и как его посланцы дали за него шерть, чтобы быть ему, хану, в холопстве у великого государя. И государь милостиво принял его под свою руку, указал ему кочевать со всей своей ордой на прежнем его кочевье, а на государевы земли не хаживать. А дани с него, сказал, брать на себя столько, сколько ему «дати мочно». И на том государь велел ему, Алтын-хану, шертовать за себя и за всю свою орду. И по государеву указу присланы они из Томска для того шертования… Да как он, Алтын-хан, шертует, то государь и великий князь Михаил Федорович тотчас же пожалует его своим царским жалованием.

Яков закончил длинную и утомительную речь, запомнив ее по наказной грамоте.

— Да, я посылал своих людей к государю, — заговорил хан, отвечая ему. — Чтобы они били челом о принятии меня под руку государя. И поведали бы о Чагир-хане!.. Но чтобы мне самому, своей душой шертоватъ?.. То я не приказывал!

Яков уловил на лице у хана что-то похожее на удивление, которое тот пытался изобразить. Хан взирал на него, улыбался сквозь легкий дымок, что тянулся от очага, и по-приятельски щурил узкие глаза…

«Что-то иное жгут», — мелькнуло у Якова. Он уже надышался вот этого чего-то иного так, что заломило в висках. Он привык было уже к вони того кизяка, каким топили катагар. А тут, оказывается, жгут всякое. Он сидел и терпел, тоже улыбался хану и незаметно втягивал ртом свежий воздух, который сочился от двери, старался не дышать носом…

— И велел шертовать за себя и всю орду лучшим своим людям. А того у нас не повелось, чтобы самому мне шертовать. Людям же своим в Томском не приказывал шертовать за себя и за всю свою орду. То воеводы велели делать им поневоле. Давали хлеб с ножа, да стояли над шеей с саблей… В нашей вере крепкая шерть — пьют золото!