На краю государевой земли

Яков от души расхохотался, обнял лабу, с которым в последнее время сдружился. И они опять уединились в юрте, засели пить арзу[76] и беседовать о болячках людей, в чем оба были знатоками.

Они нагнали Дружинку через два дня. Путь до киргиз был не ближний, опасный. Поэтому Дружинка особо и не спешил отрываться от них. Только так — пугал…

Уже подходила к концу зима, и великие снега преградили им путь. И у Дружинки как-то за один день пали разом две лошади. И на ночной стоянке он натурально завыл, сидя у костра прямо на снегу.

Казаки повздыхали, видя, как он убивается, о чем-то поговорили и улеглись спать. А утром Сёмка подошел к костру подьячего, смущенно помял в руках мохнатки[77] и пробормотал: «Мы тут порешили… Поклажу поделили меж себя и лошадь тебе дадим. В Томском вернешь».

Дружинка благодарно улыбнулся ему и согласно кивнул головой. И весь этот день он по-приятельски ехал рядом с Сёмкой, расписывал ему всякие небылицы, каких нахватался в Москве от подьячих, ходивших в посольствах в разные страны.

— А вот, Сёмка, жила в земле египетской царица, Клеопатра. Красоты — неписаной! И был у нее цесарь. А у них сын, но мал умер. Цесарь вернулся в Рим, а там его бояре убили!..

— Стало быть, как Расстригу? Это ж надо! И у Маринки тоже был сын? — удивленно вскинул брови казак, силясь что-то сообразить.

— Да.

— А причем здесь Яков-то? — насторожился Сёмка.

Дружинка неопределенно пожал плечами и вдруг перескочил на иное, спросил его:

— Почему казаки-то за него? — намекая на Якова.

— А нам Лучка говорил, что он тоже был казаком, и за службу его в мугалах с Васькой Тюменцем стал боярским сыном. А за эту службу, и вы-де будете в боярских детях…

Дружинка как-то странно всхлипнул, словно заглотил язык, сунул бороду в рот и прикусил ее, чтобы не расхохотаться над простодушными казаками.

А на следующий день Сёмка, едучи рядом с ним и слушая все те же его рассказы, улучил момент, когда подьячий закрыл рот, заговорил, доверительно наклонившись к нему: «Дружинка, когда мы ходим по посылкам, и что там про меж нас плохое бывает, о том воеводам не сказываем. И про Расстригу умолчим… А тебе бы с Яковом мириться, да статейный свой, против его, не писать бы»…

— Э-э! Вон ты куда! Лживое дело Якова покрыть хотите! Не выйдет! — загорячился Дружинка, обозлившись, что казаки провели его с лошадью. Он натянул повод лошадки, остановился, не желая ехать дальше с казаком.

— Верни коня! — насупил брови Семка.

— Сам же сказал — в Томском! Хи-хи! — ехидно хихикнул Дружинка.

Сёмка презрительно сплюнул, проворчал: «Ну и змей же!» — и отъехал от него.

За дорогу до Киргизской земли они потеряли тридцать пять лошадей: всех тех, что были подарены ханом и его матерью. А государевых коней Дружинка загнал под товарами в первую очередь. Подаренные Якову кони попадали в снегах, шуба оказалась ветхая. Женку он продал в первом попавшемся улусе, обе девки умерли в дороге. Их одежонку, которая была мала для его девок, он тоже продал, а кота вез с собой, гадая, куда бы его сбыть. И в Томске он с удовольствием продал его Федьке Пущину, у которого аж загорелись глаза, когда он увидел такого же самого кота макуйли, памятного для него.

* * *

Они застряли в Киргизской землице, у князька Ишея, на целых четыре недели, дожидаясь, когда сойдет снег.

Тесна и вонюча юрта, но и тепло в ней, а со степи-то, с мороза, кажется даже уютно.

Яков с Лучкой и толмачом сидели и ели мясо в юрте у хозяина улуса, князька Ишея. Старый Номча уже давно умер. Теперь его сын Ишей верховодит вместо него над киргизскими князьками, которых он собрал у себя по случаю приезда послов. Они тоже сидят в юрте, едят со всеми мясо, смотрят на лабу, на Якова, на послов Алтын-хана, Дархана и Урала.

После мяса улусные девки поднесли гостям чашки с кумысом. Яков, приняв чашку из рук девки, заглянул в нее: в чашке плавали какие-то волосы, длинные, черные, и даже мелкие клочки шерсти. Его всего передернуло, но он все-таки улыбнулся Ишею, поднес ко рту чашку. Незаметно сунув в нее два пальца, он прикрыл глаза, чтобы не видеть, что пьет, и стал высасывать сквозь пальцы кисловатый напиток, боясь, что если откроет глаза, то его тут же вырвет… Выпив, он поставил чашку на кошму и торопливо вытер о кафтан пальцы с прилипшими к ним жесткими волосами. Он догадался, что это от той кобылы, которая стояла привязанной подле юрты, видимо, только что подоенной специально для них, уважаемых гостей…

Затем, после кумыса, улусная девка подала Ишею трубку и уголек из очага. Ишей раскурил трубку, затянулся, пустил струйку дыма под потолок юрты и передал трубку Якову.

Яков сделал вид, что затянулся, тоже пыхнул тонкой стройкой, передал трубку дальше по кругу, поперхнулся и закашлялся как заядлый курильщик.

Отказаться от трубки было нельзя, как растолковал ему толмач: то-де примут за неуважение к роду, к улусу, где принимают тебя, и где ты ел со всеми из одного котла мясо. Подумают, что умыслил зло, напустишь порчу на скот…