На краю государевой земли

Трубка обошла три раза круг и вернулась назад к Ишею. Он пустил последний раз струйку под потолок юрты, выгоняя дымом злых духов, которые заявились сюда вместе с чужаками, и погасил трубку.

Лаба заговорил о чем-то с Ишеем. Тот закивал головой, но было заметно, что они не понимают друг друга. Ишей в чем-то не соглашался с лабой…

А Яков, усталый, стал подремывать, уже не чувствуя своих ног, на которых сидел. Он так и не привык к этой дьявольски неудобной позе. И обычно после таких сидений он не мог ходить полдня. Сквозь дремотно опущенные веки он видел, что и князьки тоже стали качать отрицательно головами на все уговоры лабы, не подчиняясь воле Алтын-хана. И у него с сожалением проскользнуло в голове: «В Томск не поедут!» — когда он заметил, как опечалилось лицо у лабы…

Выйдя с ним из юрты, Яков тоже посетовал на киргизов, которые каждый год разоряют ясачные волости.

— Люди дикие: сказать не может, писать не может, — согласился лаба, и в его голосе мелькнула желчь.

— А что может?

Лаба пожевал сухими темными губами, не решаясь откровенничать с ним, но нет, все-таки сказал: «Воевать может!»

Простившись с ним, Яков, Лучка и толмач пошли к юрте, в которой остановились все посольские. Но не дошли они до нее, как по дороге их встретил Мезеня.

— Дружинка своровал у мугал барана и мясо спрятал в своих вьюках, — уже как-то буднично сообщил он об очередной выходке подьячего. — Мугалы хотят повязать ему на шею ремень и так вести до Томска. Да отобрали у него котел!.. Выручай его! Хм! — ехидно хмыкнул он.

Яков молча повернулся и пошел с Мезеней и толмачом назад, к юрте лабы. Переговорив с лабой, он упросил его, чтобы его люди отпустили подьячего и вернули ему котел: как-никак ему, да и его холопам, есть-то надо…

В конце марта, перед самым их уходом от киргизов, у подьячего куда-то сгинули на выпасе лошади. Они кормились на прошлогодней траве, на взгорках, по проталинам. Их искали, но не нашли. И Дружинка накричал на Якова, что это он покрал его лошадей и отдал лабе, грозился, что им, послам от хана, в Томске будет худо… Когда это дошло до лабы, он посокрушался, покачал головой и решил не идти в Томск, несмотря на все уговоры Якова.

— Послушай меня, послушай! В Томске ему будет наказание! За все! — заверял он лабу, старался уломать его: ему было жаль расставаться с ним.

Вскоре киргизы все же нашли лошадей Дружинки, привели в улус и вернули ему.

Обиженный выходками подьячего, лаба написал на него челобитную и отдал ее своим людям, которых снарядил в Москву к государю. Тех он направил с особой челобитной от себя. Просил он в ней еще и о том, чтобы государь пожаловал его Киргизской землицей, с дикими людьми. Затем он собрал с них, с диких, ясак и уехал назад в Алтын-ханову землю.

И Яков понял, что тот, говоря о государевых очах и об Иерусалиме, просто заговаривал ему зубы. На самом же деле он ехал сюда за ясаком.

«Ах ты! И этот туда же — землицу ему дай, и диких людишек!»

Хотя лаба стоял близко к Богу, но у него тоже, как оказалось, был свой корыстный расчет.

* * *

По дороге из Киргизской земли, в улусе на реке Кие, Дружинка опять не поладил с улусниками: стал требовать себе сверх меры лошадей. Яков не выдержал больше такого, бросил подьячего там одного и ушел на Томск, захватив с собой его холопов. Но Дружника и на этот раз выкрутился. Он сторговал в улусе лошадку и шел двенадцать дней за отрядом Якова, по его следам, хоронясь от глаз казаков. Он опасался, что они устроят ему какое-нибудь дурное дело на весенней полой воде… Через три дня у него закончились все припасы, и он стал собирать по дороге какую-то уже проросшую зелень. Он жевал ее, пресную, иной раз кислую, и от этого еще сильнее мучился от голода. Однажды ему повезло, он подбил палкой любопытного бурундука, неосторожно прибежавшего на его свист. Он содрал с него шкурку, насадил его на палку и стал жарить, поворачивая над огнем и вздрагивая, когда скупые капли жира падали в костер. Вот упала одна, за ней другая… Очередную он поймал в ладошку… И его словно укололо иголкой. Но он тут же слизнул каплю языком и проглотил густой комок голодный слюны… Однако чаще ему попадались только мыши. И он с хрустом разжевывал с костями крохотный подгорелый комочек мяса — все, что оставалось от добычи, после того как он зажаривал ее над костром. С жалостью наблюдал он, как она усыхает, по мере того как жарится. Попив воды из какой-нибудь лужицы, он заворачивался в шубу, ложился на потник подле костра и забывался чутким сном до рассвета. И даже во сне он прислушивался, не всхрапнет ли испуганно кобылка, привязанная рядом к дереву, почуя серых, тоже голодавших в эту пору по весне.