На краю государевой земли

В этот день послам пришлось пройти еще через многое. Начали с того, что Яков измельчил крохотный кусочек золота и растолок его в какой-то грязной ступке. Для верности он растер его еще и пестиком, высыпал готовый порошок в вино и размешал. Получилась желтоватого цвета смесь, пить которую он сам не согласился бы ни за что в ином месте.

А тем временем Дружинка поставил перед собой табунов и стал говорить им шертную запись, составленную в Москве каким-то головастым дьяком. Она была витиеватая, длинная и бестолковая. Зачитывал он ее с простойкой, слово в слово, чтобы толмач успевал переводить… Заметив, что табуны ничего не понимают, совсем как тот же Будда в катагаре, взирающий свысока на них, Дружинка рассердился на толмача и Лучку: «Почему они у вас молчат!»…

И опять началась перепалка между Лучкой и Дружинкой.

Яков не выдержал их препирательства.

— Постой, Лучка, не надо так! Тех подьячих на Москве, что пишут такое, сюда бы! В мугальском языке и слов таких не найдешь, а ты велишь повторять за тобой эту небылицу, в которой сам ты, Дружинка, не все понимаешь!

Он встал рядом с Лучкой и табунами и приказал толмачу: «А ну говори им, чтобы им, табунам, шерть дать за себя и за Алтын-хана, да за всю их орду! Да быть бы им, мугальским людям, в дружбе с государевыми людьми, да жениться бы им на русских бабах, а русским — у мугальских! Да с торгами ходить под государевы остроги и города безбоязно! Вот на том они, табуны, и давали бы шерть!»

С питием после шерти тоже не заладилось, когда Яков подал чашу Биюнту: «Пей!»

Но тот отрицательно закачал головой, что-то быстро затараторил.

— Он говорит, если будет пить первым, то быть Алтын-хану старшим братом государя! — перевел толмач.

Что он несет, что несет! — завопил Дружинка, схватился за свои жиденькие волосики, заметался по юрте и закричал на толмача: «Лай его, непотребно лай!»

Яков выругался про себя: «Вот…!» — и на подьячего, и на табунов, затем посмотрел на лабу. Тот сидел среди тарханов и бесстрастно взирал на все происходящее.

«Нет чтобы помочь!»

— Шерть ты даешь, и пить ты должен, а не я! — стал он объяснять Биюнту, как следует приносить клятву.

Но табуны уперлись, стояли на своем. Затем они ушли к хану за советом. Вскоре от хана пришел улусник и передал Якову: «Хан говорит, табуны боятся пить одни, потому что приходили в прошлом послы от Чагир-хана и перепортили тут его людей на питие».

Яков развел руками, удивляясь, чего тут было больше: дикости, хитрости или подозрительности кочевников.

Наконец, сошлись на том, что пить они будут по очереди.

Яков поднес чашу первому Биюнту, и тот глотнул вина. Яков же только приложил к губам чашу, сделал вид, что пьет. Затем он подал вино Номче, потом Дружинке, Дурале и Лучке. Со своими он уговорился, чтобы они тоже делали вид, что пьют…

Когда с питием было покончено, то теперь заговорил лаба. Обращаясь к табунам, он пригрозил им: «Если нарушите шерть — то золото выйдет у вас боком!»

На этом закончился их очередной день посольства. К себе в катагар Яков притащился усталый, вымотанный. Но все-таки он был несколько бодрее, чем прежде, и радовался, что, наконец-то, хан дал шерть. Правда, не так как было записано в наказе, но дал… Он прошел в катагар, подошел к полочке, к Будде, и погладил его по головке: «Молодец! С тобой, оказывается, можно договориться»…

* * *

И снова потянулись долгие, пустые, ничем не заполненные дни: хан не давал им дань и не отпускал домой.

— Куда Яков ушел? — спросил Дружинка Щепотку, заметив, что как-то подозрительно быстро молчком собрался и скрылся из юрты Тухачевский, прихватив с собой Лучку.

— Куда, куда!.. На кудыкину гору! Зачем тебе знать, где посол ходит! Его власть!

— И моя тоже! — вскрикнул Дружинка, обозлился, что уже даже казаки указывают ему, перечат, и все делают напротив, по научению того же Якова.

Тухачевский вернулся в этот вечер поздно. А Дружинка, дожидаясь его прихода, долго сидел и клевал носом, но так и не дождался, уснул. Утром же, проснувшись, он первым делом выпихнул из катагара своего холопа Фильку, чтобы тот походил по улусу и тайком разузнал: где же были вечером Тухачевский с Лучкой.

Филька вернулся не скоро и развел руками: он так ничего и не выяснил.

Дружинка обозлился и набросился на него с кулаками: «Где ты шлялся, паршивый пес!» — сшиб его с ног и стал топтать сапогами.

В юрте поднялся шум, и началась очередная свалка. Щепотка тут же выбежал из юрты, чтобы разыскать Якова; тот снова ушел куда-то. Но он не нашел его, притащил в катагар Лучку.

— Да не бей ты его! — заорал Лучка на подьячего и стал отнимать у него Фильку.

— Мой человек, что хочу — то и делаю! — зашелся в крике Дружинка, сообразив только сейчас, что поднося хану свои дары, он не получит и того, что они стоили, и оказался в убытке… «Хан, этот нищий и жадный хан ограбил его!» — с обидой засело у него…

Филька же, прикрывая руками голову, завопил, что Яков ходил к роженице, дворовая баба Чечен-хатун чуть не умерла от родов: «Яковлево питие помогло!.. Только и помогло!.. Только и помогло!» — повторял он как заведенный…