На краю государевой земли

Да, действительно, сюда, на Амур, шли казаки. Дело было зимой, и между гольцами, на перевале, они угодили в засаду. Место там было открытое, все было на виду, и они не ожидали засады. И когда их осыпало стрелами, они замешкались с самопалами: те отсырели на морозе, впустую высекли искру. И казаки, уже пораненные, еще долго отбивались саблями от гиляков…

— Он, — показал Акарка на Широнку, — чистый нет, однако!

— Да мне-то что, грязный он или чистый! — вспылил Федька, сообразив, что Акарка опять за свои какие-то штучки, что, мол, раз Широнка угодил в плен к гилякам, то уже не будет чистым в этой жизни.

А Широнка смиренно взирал на Федьку, скалил зубы, наклонив маленькую черную головку, и прислушивался к речам русских. Он ничего не понимал, но видел, как вздрагивали гиляки, когда Федька, ведя розыск, повышал голос, расспрашивая об их воровстве.

Допрос же Федька начал с того самого сынишки, уже помятого казаками, поэтому тот сам, без запугивания, стал все выкладывать.

— Он говорит: то сделали не они, а из кхала Нгэлэ[90], — стал переводить Акарка. Язык гиляков он понимал еще хуже, чем дючеров, и во всю помогал себе жестами…

— А он откуда, из каких таких гиляков? — спросил Федька его. — Пытай, пытай, чтобы заговорил! Да спроси, про серебро-то!

Поев, он стал орудовать в зубах какой-то щепкой, выковыривая оттуда застрявшие мелкие рыбьи косточки, и старался не глядеть на грязную гилячку сейчас-то, уже сытым.

Но тут в дело вмешался Сёмка. Он отодвинул в сторону Акарку, стал о чем-то говорить с пленником, а тот, как видно было, все юлил, прикидывался, что не понимает о чем это он.

Наконец, Сёмка оставил его в покое.

— Гиляк не выдаст своих родичей! А сам он с Гульмахунчи!

— Что еще за Гульмахунча?

— Протока, однако. Там кхал его живет, однако, — показал Акарка на гиляка. — Заячья протока.

— Заячья, говоришь, — поднялся Федька с лежака. Лежак был жестким, из жердей, и он изрядно отсидел зад, по ногам забегали мурашки, и он прошелся, разминаясь, по землянке.

— Нгэлэ, нгэлэ, — повторил он, пробуя новое слово на язык, подошел вплотную к мужичкам, нахмурился, пересчитал их: «Один, два…! Не сыщите, кто побил казаков, — я повешу вас!» — вынес он им свой приговор.

Он велел казакам, чтобы аманатов увели и крепко сторожили, а по улусам с вестью о том, что он повесит аманатов, отпустил одного заложника. И гиляки выдали десяток каких-то своих, плюгавеньких и маленьких, похожих на подростков.

На следующий день казаки стали сгонять в кучу всех гиляков из поселения. Один какой-то из них заартачился было, не захотел идти. Его вытянули плеткой, попало еще и другому. Тогда все остальные сбежались в круг. И здесь, на площади поселения, Федька велел тех, у кого нашли ворованные вещи, бить кнутом, как предписано было государевым указом на такие случаи.

Казаки соорудили на скорую руку козлы, и у них получилось совсем как у съезжей в том же Якутске, для воеводского правежа. Они растянули на козлах первого, из виновных, привязали ему руки.

Потапка, а Федька дал ему волю в этом деле, вытянул бичом гиляка по спине, по ребрам, выпиравшим из-под тонкой кожицы. Гиляк взвизгнул, как от щекотки. И тут же какой-то пес ответно взвыл и кинулся на Потапку… Но Гринька перенял его, насадил на рогатину, и пес затрепыхался, оскалил зубы, завизжал, стал извиваться, беспомощно засучил лапами в воздухе.

Из гиляков же никто не раскрыл даже рта: они равнодушно глядели на руки палача…

«Ай-ай! Как, однако, худо!» — воскликнул лишь какой-то старик, слова которого Федьке услужливо перевел Акарка.

Потапка пошел весь в свою мать, не в отца. Васька-то был так себе, средним, а этот — гора-горой, и впрямь медведь, силен как зверь. И тунгусы, а здесь на Амуре и гиляки, взирали на него с почтением, иной раз со страхом. К тому же таких, а он был, как и его отец, рыжим и с голубыми глазами, в этих краях никогда не видели. Он сходил у местных инородцев за лесного духа, и они чуть ли не падали перед ним на колени. Всякий же раз, завидев его, они подносили ему подарки: то мясо, то рыбу, порой, кидали какие-то кусочки, объедки всякие… От этого Потапка зверел, бросался на них, но они смиренно сносили его тумаки.

У Федьки же была на этот счет задумка: он хотел, чтобы казаки спустили на том свою злость… «Обозлены, натворят еще что-нибудь сверх меры!»… И в то же время гиляки примут наказание от Потапки, как от своего таежного духа. Не он, Федька, а дух гневается на них.

Когда были избиты кнутом все, кому положено было быть битым, Федька велел двоих гиляков вздернуть на березе… Но тотчас же их лесной дух, Потапка, вступился с чего-то за них. И Федька плюнул на это дело, прекратил возню с этим судом. Он затеял его по воеводскому образцу в Томске, как когда-то был избит на козлах и сам. Ему уже изрядно и самому надоело вершить суд над этими безропотными существами. Его не оставляло чувство, что он связался с кем-то не тем, как с какими-то пацанами… Ему, Федьке, скучно жилось и тут, хотелось чего-нибудь пошире, чтобы потянуло силой… «А здесь что? И драки-то приличной нет!»…