На краю государевой земли

Они причалили. И здесь они увидели останки большого дощаника, двенадцати саженей в длину, на восемь гребей, с парусом. И тут же, неподалеку, валялась маленькая барка. Дощаник глубоко осел в песок. Его задняя корга, треснувшая, торчала вверх, заметно было, что кто-то рубил ее топором. И шакша погорела, а на ней все еще болталась крохотная дверца и скрипела, трескуче, раскачиваясь на ветру… А вон там вьются дроги, как будто змеи выползают из песка; сопец обломан был, он костью выпирал из когда-то живого тела судна.

На этом судне плыло человек тридцать, не меньше. Так где же они сейчас?.. Погибли, побиты дючерами, или удалось им скрыться, уйти в тайгу. И где-нибудь сейчас пробираются они по тропам на Тугирский волок. А то, может быть, связали плот и сплыли вниз куда-нибудь… Никто уже на это не ответит…

Они поплыли дальше. Но теперь казаки часто высаживались на берег, как только замечали намеки на улус где-нибудь поблизости от реки. И там, по хижинам и заброшенным юртам, они находили куяки, наручи, а как-то раз вытащили из-под юрты ружье и мелкие вещицы от скарба казаков.

— Вот, глянь! — выполз из хижины Сёмка и показал Федьке ладунку из-под пороха.

Тут подошел и Потапка. Он нашел саблю, а Гринька — рогатину, поковки чисто русской. Не спутаешь ее с восточной джидой и ни с монгольской пикой, протазаном или серповидным богдыханским тесаком.

Наконец Федьке надоело шнырять по заброшенным поселениям и он приказал казакам:

— Хватит! Дальше идем без остановок!

Он выдержал свой приказ, хотя и было еще много соблазнов по берегам.

На устье Шингала они расположились на месте их прошлой стоянки, в тех же шалашах, где амурские казаки жили каждое лето, когда приходили сюда на хлебный промысел. Вскоре подошел туда же со всем амурским войском Степанов, а с ним и Бекетов. Онуфий пригласил к себе в палатку Федьку, сделал вид, что между ними не было никакой размолвки, обсудил с ним, что им делать дальше.

— Об этом стоит подумать! — озадачил он и Бекетова.

Да, действительно, дело было в том, что, поднимаясь вверх по Амуру, они видели по берегам лишь одно сплошное запустение: брошенные поля, сгоревшие поселения, все дючеры ушли куда-то. И здесь, на устье Шингала, картина была та же.

Федька, довольный тем, что Онуфрий первым пошел на мировую, согласился, когда тот предложил ему сходить вместе с Бекетовым и посмотреть, что же там такое, на самом-то Шингале.

Вверх по Шингалу он пошел со своим отрядом на двух дощаниках. А впереди него ушел Бекетов тоже на двух дощаниках. И где бы ни проходили они, где бы ни приставали к берегам, знакомым по прошлому лету, везде было одно и то же. Селения были пустыми, все пожжены, сорняк гулял лишь на полях и давил на корню все всходы добрых злаков, потерянных по осени в уборку… Вороны, галки, да еще какие-то крикуны летали, носились и каркали над брошенными поселениями.

Четыре дня поднимались они вверх по Шингалу. Уныло, безлюдно было, тревога наползала на дощаники из тучных зарослей по берегам… И они, поймав случайно шингала, вернулись на свой остров, все рассказали Степанову: хлеб, в прошлом изобилием страдавшим краю, не был посеян этой весной… А пленный рассказал им, что всех дючеров с Амура и низовьев Шингала свел в богдойскую землю князец Сугудай. Селения же их и поля он пожог, оставил после себя пустынную землю, чтобы выморить голодом отсюда пришлых казаков.

— Свинца и пороха нет. Хлеба не будет тоже. На рыбе не прожить другую зиму, — стал перечислять Бекетов, загибая пальцы.

— Ладно, Петр, хватит! — остановил Онуфрий его. — Разбирать, описывать соболиную казну некогда, повезешь так. Я дам лишь общую роспись… А ты, Федор, иди-ка на Аргунь! Мне кормить нечем твоих людей. Сами завоем вот-вот от голода.

В палатку вошел Макарка, денщик Степанова, слегка сгибаясь под тяжестью жбана, который бережно нес в руках, как хрупкого младенца. Онуфрий показал пальцем ему в угол палатки. И Макарка осторожно поставил жбан на осиновые жердочки, вытер мокрые руки о штаны, подождал, когда Онуфрий скажет что-нибудь.

— Рыбы-то принеси! — проворчал тот.

Макарка вышел из палатки. И тут же в палатку тихо вошел Пахомка. Его сюда никто не звал, а он сразу вломился по-свойски… Пахомка, холоп Федьки, был отменным нахалом. И Федька хватил уже с ним немало забот и раскаивался, что когда-то согласился взять его к себе холопом.

— Что тебе? — сердито проворчал он. — Иди отсюда!

Пахомка хотел было что-то сказать, но лишь прошелся глазами по столу, на котором уже стояли кружки под брагу, а дух крепкой сивухи дурманил голову и щекотал в горле. Он сглотнул слюну, облизнулся, как голодный кот, и также тихо выскользнул из палатки.

— Ну и ну! промолвил Бекетов, переглянулся с Федькой, показывая этим, что, дескать, мои-то холопы совсем не такие.

— Откуда это у тебя? — спросил Федька о бражке Онуфрия, ничего не ответив на насмешку Бекетова. — В прошлом, кажись, и не было!

— Хмель есть, а казаки добыли какой-то ягоды у натков. Забродили бражку. Ничего: гадость, но пить можно.