На краю государевой земли

По Тугиру они прошли спокойно. Там кое-где лишь попадались перекаты. Пороги начались на Олёкме, когда они миновали устье речки Хани, впадавшей в Олёкму слева. А версты через три их встретил первый порог, «Сырлыр». И тут они получили свое первое крещение, когда прошли скалу «Нос шамана». Горбатым стариком торчала та скала у реки. Как лезвием она вонзилась в облака, плывущие над ней чуть-чуть не задевая ее, вот этот непонятный знак природы. Вокруг же, у подножия скалы, шумела тайга. Все шло уже к закату, и небо багровело, сквозь тучи брызгало лучами солнце… И этот «Нос шамана». Зачем и кто поставил тут его… И странно было: отсюда начинались все пороги на реке. Она же, словно чего-то опасаясь, вильнула влево здесь, ударилась с размаху всем своим потоком о скалы, рассудок потеряла и на полторы сотни верст, буквально, озверела.

— Тута пойдем шибко скоро! — засмеялся Акарка, глядя преданными карими глазами на Федьку. — Однако, тута киндигира, злые люди! — повел он рукой вокруг, показывая на окрестности реки, предупреждая Федьку об опасности.

— Ты их знаешь? — спросил он его.

Акарка закивал головой, стукнул себя кулачком в сухую грудь.

— Ибдери, ибдери!

Заметив вопросительную мину на лице у него, он виноватым голосом пробормотал:

— К жене пришел, от своих ушел, к киндигира пришел!

Он опустил голову, стыдясь своего низкого падения в глазах сородичей, пренебрежительно глядевших на «ибдери», по-русски — бедняка, такого, который не в силах был даже заплатить калым за жену: всего-то десяток оленей. Он не привел жену в свою юрту, ушел сам к ней, к ее родичам, попал в неволю к ним… От смущения, однако, он оправился быстро, посчитав, что уже в меру раскрыл свой позор. Да и в своей природной беспечности он был не в состоянии долго предаваться горестям.

Акарка был робок. Даже среди своих добродушных соплеменников он отличался робостью, поэтому прилепился к служилым. От них, бородатых и угрюмых, тянуло силой, которой не было у него самого: от их облика и глаз, больших и злых, казалось, что всевидящих. А голос!.. Если гаркнет, то, смотришь, шишки с кедра валятся, и стукоток разносится по всей тайге… А что уж говорить об их пищалях, самопалах, пушках… И он ходил журавликом, когда встречался где-нибудь с тунгусами, или им подворачивался вдруг якут, и на него взирал с почтением, когда он шел впереди отряда казаков. И он ловил такие взгляды. А те, его сородичи, по простоте своей, не ведали, что спутники его гоняли их гордеца, как мальчика по всем посылкам… Но он сносил все это только ради вот таких мгновений, чтобы увидеть глаза своих завистливых сородичей… Да, он был таким: изгоем, нищим. Но в редкие минуты своей пропащей жизни отхватывал он вот так куски скупого счастья… Он был не глуп и понимал, что вернуться к своим теперь уже не сможет, его раскусят быстро там, поймут, что он все тот же, голодранец… «Эй, ибдери! — услышит снова он тогда. — Эге-ей!»…

— Акарка, ты не веришь в Бога? — пристали казаки к тунгусу, заметив, что на его груди болтается только кожаный мешочек и не видно было креста. Они, изнывая от трезвости и безделья, старались завести его, чтобы он начал ругаться по-своему. Уж очень занятно выходило у него, когда он, ругаясь, мешал русские и свои, тунгусские, слова.

— А где крест?! — удивился Федька, тоже как-то не замечая раньше этого.

Акарка замялся, потом сунул руку за пазуху и достал маленький оловянный крестик, висевший тоже на кожаном ремешке вместе с мешочком.

— Что здесь у тебя? — требовательно спросил Федька его и бесцеремонно дернул за ремешок.

Ремешок оборвался, и из мешочка на дно дощаника вывалился медвежий клык, который Акарка выменял когда-то на целого соболя у тунгуса Кичига, своего друга по прошлому. Выпала оттуда еще какая-то сморщенная почерневшая сухая кожица, и такая твердая, что уже и не гнулась.

Федька встряхнул мешочек. И из него выпала еще лапка коршуна и какой-то прозрачный камушек, чудного цвета, похожего на вечерний закат солнца, с фиолетовыми полосками и с густыми насыщенными тонами. Взглянув на Акарку, на его невинную физиономию, он захохотал.

Тунгус уже давно крестился, стал «чистым», но все равно носил старые тунгусские обереги: боялся он духов тайги, а пуще смерти — воды. Ни разу в жизни он не искупался в ней. И когда в Якутске батюшка крестил его, то лишь побрызгал слегка его святой водицей.

Акарка же, вот надо же каков мужик, не верил он новому богу и при себе всегда имел надежных старых таежных духов. Они исправно служили много веков его народу и готовы были угодить без лишних проволочек, когда откупишься от них щедрым подарком. Не дашь — разгневаются, уйдет тогда охотничья удача…

«Ну, хоть бы до Якутска дотянул!» — разобравшись с тунгусом, стал злиться Федька почему-то на толмача, на Сёмку.